Кати Этчингем - Моя жизнь, 60–е и Джими Хендрикс глазами цыганки

— Ну, — сказала я, — так что на самом деле произошло тем утром, Эрик? Где был Джими, когда вы туда приехали?

— Думаю, я видел, что Джими лежал на кровати, — согласился он, — но я не смотрел туда, потому что был грандиозный беспорядок.

Он рассказал мне, что «вместе с Терри Пилюлей (его роуд–менеджером) старались прибраться до приезда скорой, чтобы те не обнаружили компрометирующие доказательства. В это же время, чуть позже пришёл Джерри Стикеллз и был как раз вовремя. Многое нашли и смерть Джими более смахивала на чёрную комедию, герои которой пытаются прибраться в комнате человека почти несомненно мёртвого.»

Я никак не могла понять одного, о чём говорил по телефону Эрик с Моникой между 6 и 6:30 утра? И почему скорая была вызвана только в 11:18? И что делала Моника все эти 5 часов? По её словам она вышла за сигаретами. Не слишком ли долго она ходила за сигаретами?

Ничто, из случившегося тем утром, и описанного в официальных изданиях, основанных на «достоверных и проверенных фактах», не было похоже на правду. Мне казалось, что мы собрали достаточно данных, чтобы провести собственное расследование. Я привела в порядок услышанное и послала эти документы прокурору, с пометкой, что расследование, проведённое 20 лет назад, основано на показаниях одного человека, Моники Даннеманн, а все остальные люди, кто был в то утро там, рассказывают совершенно другое. Я уточнила, что Моника обвиняет санитаров скорой и врачей из больницы в его смерти, и если это так, а из официальной версии это очевидно, то необходимо было возбудить дело против них. Параллельно мне хотелось, чтобы спала тень с этих добрых имён. Мне совершенно не нравилась компрометирующая всю систему здравоохранения идея, что Джими Хендрикс умер по халатности врачей, тогда когда совершенно ясно, что это не тот случай.

Я хотела, чтобы Моника пересмотрела свои обвинения. Прокурор передал документы в 1–й отдел Сколенд–Ярда (SO1). Мне позвонил человек и представился начальником Следственного отдела Дугласом Кэмпбеллом. Голос его звучал по–отечески. Он сказал, что хочет со мной переговорить и предложил встретиться в пабе. Он оказался отзывчивым, понимающим и располагающим к себе человеком. Похоже, был ещё кто–то рядом, связанный с прессой, потому что буквально через несколько дней в газетах появились чудовищные догадки о событиях 20–летней давности.

Мы не хотели, чтобы знали, что Энджи уже нет, так как она была на той вечеринке накануне смерти и могла быть главным свидетелем. Если бы Моника узнала, что она уже не может выступить свидетелем, она бы почувствовала себя много комфортнее. Когда журналисты пришли к Час Чандлеру, он, к их разочарованию, не мог сказать ничего, кроме того, чтобы успешно проговориться, что Энджи уже нет. Газеты тут же это опубликовали и детектив Кэмпбелл подумав, что это я выдала наш секрет, позвонил мне. Могу сказать, он метал молнии. На следующий день он выяснил, кто разболтал нашу тайну, но я уже была взвинчена из–за того, что он посчитал, что я сделала это.

Кэмпебеллу было уже много лет, без пяти минут пенсионер, и у него не было ни малейшего желания тащить свои кости через океан в Америку, чтобы самому допросить Эрика. Он попросил агентов ФБР сделать это для него. Но когда ФБР постучались в дверь Эрику, он, естественно, их не впустил к себе и не стал с ними говорить. Думаю, если бы на их месте оказались англичане, они были бы много успешнее. Не было среди них человека, кто добился бы результата. Сотрудники 1–го отдела были самыми странными полицейскими, каких я только встречала. Они все были из отдела по международным преступлениям. Кэмпбелл ездил на с виду совершенно обычном фольксвагене, но в машину, очевидно, был поставлен сверхмощный мотор и вмонтированы разные причудливого вида рации и радиоприёмники. Его люди похожи были на команду регбистов со сломанными носами и порванными ушами, но у всех у них были дипломы исторических и философских факультетов, все говорили по–испански, по–арабски, даже по–русски. И если они не испугали ни одного международного преступника, то они определенно напугали меня.

Когда она узнала о происходящем, Моника потеряла человеческий облик. В начале нашего расследования она говорила нам, что всегда думала, что в смерти Джими было что–то таинственное, потом, почувствовав, что её поймали на лжи, стала обвинять меня в том, что я хочу заново изобрести смерь Джими. «Почему, — хотела бы она узнать, — Кати заговорила после 20–ти лет молчания?»