Лев Левин - Жестокий расцвет

В полночь пришла смена. Закоченевшие и, как всегда в те дни, голодные, мы зато­ропились домой. Наши курсы помещались в одном из больших казарменных зданий неподалеку от Витебского вокзала. Когда мы поравнялись с улицей Рубинштейна, я увидел на другой стороне, возле хорошо известного ленинградцам рыбного магазина дворничиху, сгребавшую снег (тогда его кое-где еще убирали). Недолго думая я попро­сил Погорелого минутку подождать, нацарапал короткую записку и передал дворничи­хе, с тем чтобы она завтра утром как можно раньше отнесла ее на улицу Рубин­штейна, семь, Ольге Федоровне Берггольц. Я написал, что завтра с восьми до шестнад­цати буду патрулировать по левой стороне Невского, если стоять к Адмиралтейству спиной, и попросил Ольгу, если это возможно, хотя бы ненадолго появиться на Нев­ском в эти часы.

— В чем дело? — вяло поинтересовался Погорелый, когда мы пошли дальше.

Я рассказал. Погорелый с сомнением покачал головой.

— Вряд ли Берггольц придет, — сказал он. — Да и не стоило ее тревожить. Уверяю вас, ей сейчас не до свиданий с друзьями.

Я стал горячо возражать. С Ольгой, говорил я, меня связывает десятилетняя друж­ба, а это кое-что да значит.

— Посмотрим, — усмехнулся Погорелый.— Завтра увидим, кто из нас прав. — Он помолчал. — Если, конечно, дворничиха вообще передаст вашу записку, что, как гово­рится, вряд ли. Очень ей нужно в такое время бегать по чужим квартирам.

Тем временем мы подошли к казарме, поднялись по зашарканной лестнице, добра­лись до нар и не раздеваясь повалились на них.

— Спать! — приказал Погорелый. — Завтра подъем чуть свет.

Он повернулся ко мне спиной и вскоре уже похрапывал.

А я, несмотря на усталость, заснул не сразу. "Придет Ольга или не придет? — гадал я. — Вероятно, ей сейчас и в самом деле не до меня. Силенок, конечно, маловато. Да и откуда им взяться? Живет наверняка на тех же правах, что и все остальные. Так же голодает".

Встали мы с Погорелым действительно чуть свет, похлебали редкого блокадного супа, взяли винтовки, противогазы и пошли на Невский.

Было ясно, что с утра Ольга, во всяком случае, не появится. Но я все-таки при­сматривался к каждой женщине, попадавшейся навстречу. Погорелый молчал, но поглядывал на меня насмешливо.

Время шло, а Ольга все не появлялась. До конца дежурства оставалось не так уж много времени. Погорелый поглядывал на меня уже с явным сожалением.

Я столько раз ошибался, принимая за Ольгу незнакомых женщин, что, когда она на самом деле появилась, чуть не прошел мимо.

Ольга пришла с Колей Молчановым. Прежде всего меня поразила перемена, про­исшедшая в нем. Когда я видел его последний раз — это было еще до войны, — он про­изводил впечатление полного сил, цветущего молодого человека. Я знал, что он серьез­но болен — у него была эпилепсия, — но на щеках его всегда играл румянец, он казал­ся бодрым и даже физически сильным. Сейчас в лице его не было, что называется, ни кровинки, глаза потухли, он улыбался вялой улыбкой, больше похожей на гримасу. Ольга тоже заметно осунулась и побледнела, но была неестественно оживлена. Обняв меня и обхватив при этом холодный приклад винтовки, Ольга ткнулась лбом в мое ухо и неожиданно сказала:

— Здравствуй, Ландыш. А где Фиалка?

Это так вопиюще противоречило всему нас окружавшему, что я онемел. Ольга же, блестя глазами и коротко похохатывая, рассказывала, какими молодцами оказались наши ^ярые друзья. Женя Шварц, например. Как много работает и она сама, сколько стихов написала. Среди них есть, между прочим, и такие, которыми она, в общем, до­вольна.

— Читал? Может быть, по радио слышал?

Пришлось признаться, что не читал и по радио не слышал.

— Э, братец, так ты, видно, про меня ничего не знаешь, — засмеялась Ольга. — Я ведь теперь нечто вроде ленинградской богородицы. Значит, ты и мое письмо Муське не слышал? Я его еще в сентябре написала. "Машенька, сестра моя, москвичка!" Не слы­шал?

Пришлось признаться, что не слышал. Не объяснять же ей было, что, обучаясь на своих курcax, я после полевых занятий с непривычки падал на нары просто на пол и засыпал мертвым сном. Откуда мне было знать, что за эти месяцы в жизни Ольги произошли разительные перемены, что она стала поэтом борющегося Ленинграда, что судь­ба ее отныне и навсегда связана с судьбой осажденного города, что в ее стихи с болью и надеждой вслушиваются люди не только в кольце блокады, но и далеко за его пре­делами. Короче говоря, я не знал, что случилось настоящее чудо: война и блокада под­няли Ольгу на самый гребень трагических событий, разом проявили то, что годами копилось и зрело в ее душе, превратили ее в истинного поэта-гражданина, чей искрен­ний, чуждый ложного пафоса, живой человеческий голос уверенно и властно зазвучал над опустевшими улицами и площадями Ленинграда, в оледеневших пещерных жили­щах, в землянках и блиндажах переднего края. Это был неожиданный для многих, но глубоко оправданный и выстраданный поэтический расцвет. Сама Ольга назвала его жестоким: "Я счастлива. И все яснее мне, что я всегда жила для этих дней, для этого жестокого расцвета"; "Благодарю ж тебя, благословляю, жестокий мой, короткий мой расцвет..." Ничего этого я еще не знал и потому пропустил мимо ушей слова Ольги насчет ленинградской богородицы.