Лев Левин - Жестокий расцвет

Приехав в Ленинград, мы расположились в уютном номере гостиницы "Европей­ская" (это после волховских-то землянок!). Жили в свое удовольствие. Кому-то из нас пришла в голову идея пойти в цирк. Сказано — сделано! В тот же вечер мы были в цирке. Правда, это чуть не кончилось драматически: мы пришли в цирк несколько навеселе и — каждый сам по себе, независимо друг от друга — были задержаны воен­ным комендантом. Я за то, что шел в расстегнутой шинели, а Хренков за пререкания. Когда меня привели к коменданту, Хренков был уже там и встретил меня с энтузиаз­мом. Это не вызвало сочувствия у коменданта, но испортить нам вечер он все-таки не захотел...

На следующий день мы были приглашены в гости к Берггольц.

Она жила на той же улице Рубинштейна, но уже не в "слезе", а в другом доме, неподалеку от Пяти углов.

За то время, что я не видел Ольгу, обменялись несколькими письмами. К со­жалению, они не сохранились. Хорошо помню, что писал ей, узнав о смерти Коли Молчанова, и получил ответ. Но встретились мы за все время войны лишь второй раз.

Кроме нас с Хренковым, по моей просьбе был приглашен Малюгин. Насколько я знаю, Ольга никогда с ним особенно не дружила, но рада была видеть его вместе с нами.

Вечер, проведенный нами вчетвером (Макогоненко почему-то не было), я вспоминаю как один из самых счастливых и веселых в моей жизни.

Все мы были еще молоды: самому старшему из нас, Малюгину, исполнилось тридцать пять. Страшная война, участниками которой мы оказались, шла к концу. Исход ее не вызывал уже никаких сомнений. Каждый из нас честно выполнял свой долг. Осо­бенно это относилось, конечно, к Ольге. Она не просто выполнила свой долг. Она со­вершила подвиг. Тоненькая девочка в красном платке, сидевщая когда-то на подоконни­ке в Доме печати, писавшая книжки для детей и, в сущности, только начинавшая работу во "взрослой" поэзии, стала вдохновенным певцом осажденного героического Ленин­града! В своем знаменитом "Февральском дневнике" Берстольц писала:

Я никогда героем не была,

не жаждала ни славы, ни награды.

Дыша одним дыханьем с Ленинградом,

я не геройствовала, а жила.

Все годы блокады она жила счастливой — да, да, именно счастливой! — жизнью. Под угрюмым небом блокадного Ленинграда, в его, по выражению Н. Тихонова, "же­лезных ночах" Берггольц действительно не геройствовала, а жила полной жизнью, не щадя свое сердце "ни в песне, ни в горе, ни в дружбе, ни в страсти". Вот как она писала об этом: "Такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною (в одном из ранних вариантов было "дикою".— Л. Л.) дышали, что внуки позавидовали б нам". Вся предыдущая жизнь казалась Ольге лишь закономерным подступом к ее жестокому ко­роткому расцвету.

Летом 1942 года она прочитала по радио стихотворение "Мы шли на фронт...":

Да. Знаю. Все, что с детства в нас горело,

все, что в душе болит, поет, живет,—

все шло к тебе, торжественная зрелость,

на этот фронт у городских ворот.

Торжественная зрелость — как это сказано!

Но дело не только в том, что пришла зрелость. Случилось нечто еще более тор­жественное — обновилась душа: "У каменки, блокадного божка, я новую почувствовала душу, самой мне непонятную пока". В поэме "Твой путь", откуда взяты эти слова, Берг­гольц вспоминает, как задолго до войны она стояла на Мамиссоне, одном из самых высоких кавказских перевалов: "О девочка с вершины Мамиссона, что знала ты о счастии?" "Девочка с вершины Мамиссона", глядящая на мир широко открытыми, наив­ными глазами,— это и есть довоенная Ольга Берггольц, которая демонстративно засти­лала стол газетами, обвиняла Либединского в мещанском перерождении, а Германа называла попутчиком...Поэму "Твой путь" Берггольц написала в апреле 1945 года, в пору "торжествен­ной зрелости". Мечтая о счастье, "девочка с вершины Мамиссона" не знала, что "оно неласково, сурово и бессонно и с гибелью порой сопряжено". В том, что это именно так, автор поэмы "Твой путь" убедился на собственном нелегком жизненном опыте минувшего десятилетия.

После этого особым, вещим смыслом наполняются строки из поэмы, которые я частично уже цитировал:

Я счастлива.

И все яснее мне,

что я всегда жила для этих дней,

для этого жестокого расцвета.

И гордости своей не утаю,

что рядовым вошла в судьбу твою,

мой город,

в званье твоего поэта.

В декабре 1944 года, когда мы собрались у Ольги, она была в зените своей тор­жественной зрелости, своего жестокого расцвета...

В тот вечер все мы нежно любили друг друга и были счастливы. Самый молодой из нас, двадцатипятилетний Митя Хренков, впервые видевший Ольгу вблизи, смотрел на нее и слушал ее с восхищением. Да и я смотрел на нее новыми глазами. Это была другаяОльга. Не та, которую я знал до войны. Не та, с которой встретился на Невском 7 ноября 1941 года.