Лев Левин - Жестокий расцвет

— Сейчас опять обзовет меня попутчиком. Или начнет выдавать про успехи на­шей промышленности. Неужели кто-то всерьез думает, что это и есть знание жизни? Это же просто цитаты, надерганные из газетных передовиц!

При всем том нельзя было не заметить, что Герман и Берггольц пристрастно и ревниво интересуются друг другом, что их яростные споры нужны обоим, что силы притяжения могущественнее сил отталкивания.

Летом 1935 года Герман и я оказались в группе ленинградских писатемей, поехав­ших в Грузию. К тому времени Герман стал близким моим другом, одним из самых близких за всю жизнь.

Вернуться в Ленинград мы задумали через Одессу и в Батуми, погрузились на теплоход. Хотя на руках у нас были билеты первого класса, но по стечению обсто­ятельств ехать пришлось на палубе. Мы с Германом решили дотянуть до Коктебеля и там в писательском Доме творчества восстановить силы, вконец подорванные не­удачным морским путешествием. К нам присоединился Евгений Шварц.

Когда теплоход приближался к Феодосии, Герман как бы между прочим объявил, что Берггольц сейчас в Коктебеле и, вероятно, нас встретит. Я обрадовался, но Герман охладил мой пыл:

— Тебя, видимо, давно никто не воспитывал. Приготовься к очередной лекции о передовиках производства.

Однако в тоне его на этот раз не было раздражения.

В феодосийском порту нас действительно встретила Ольга. Покрытая особым, только ей одной присущим нежно-золотистым загаром, такая же нежно-золотоволосая ("Мой послушный мягкий волос масти светло-золотой"!), она весело рассказывала, как добиралась сюда из Коктебеля в кузове грузовика, среди катавшихся бочек с бен­зином, нефтью и чем-то еще, как чуть не вывалилась на крутом повороте, как еще из грузовика увидала наш теплоход и боялась опоздать... Я на правах старого уже приятеля обнял ее. Герман поцеловал ей руку вежливо и несколько отчужденно.

В Доме творчества нас, как выяснилось, ждали — об этом позаботилась Ольга — и уже приготовили комнату на троих. Тогда это считалось верхом комфорта.

Десять дней, проведенных нами в Коктебеле, как принято писать в таких случа­ях, слились в один нескончаемо длинный день, полный солнца, моря, беззаботного отдыха, веселого дружеского общения. Однако каким бы длинным этот день ни был, кончился он все же очень скоро. Настало время садиться в пыльный, душный вагон и ехать восвояси.

Ольга, еще остававшаяся в Коктебеле, провожала нас. Она шутила, пыталась улыбаться, но глаза были грустные. Герман смотрел по сторонам и молча покуривал.

Поезд тронулся. Наше лето 1935 года кончалось. Выглянув из вагона, я еще долго видел тоненькую фигурку, одиноко стоявшую на перроне.В Ленинграде мы продолжали встречайся то у Бертгольц в "слезе", то у Германа в "надстройке".

Герман печатал тогда в журнале "Литературный современник" свой новый ро­ман "Наши знакомые". В 1936 году, когда роман был опубликован полностью, вокруг него сразу возникли ожесточенные споры. Читательский успех "Наших знакомых" превзошел все ожидания, но многие критики обвиняли молодого писателя в мелко­темье, беллетристической легковесноста, в бытописательстве. Выступивший в Ленинграде Виктор Шкловский обрушился на Германа. На том же собрании Вениамин Каве­рин спорил со Шкловским и защищал от нено "Наших знакомых". Многие считали, что в "Наших знакомых" виден зрелый художник, далеко оставивший позади и "Вступле­ние" и "Бедного Генриха" (этот роман, примыкавший к "Вступлению", вышел в 1934 году), не говоря уж о "Рафаэле из парикмахерской".

Высказала свое мнение о "Наших знакомых" и Ольга. Она работала тогда в га­зете "Литературный Ленинград". На страницах газеты помещались ее статьи. Большей частью они носили весьма боевой, воинствующий характер. Вот заголовки некоторых из них: "Бесстрастия печать" (о киниге стихов В. Лифшица "Долина"), "За героику в детской книге", "Поменьше самоуспокоенности". В "Литературном Ленинграде" бы­ла напечатана и еe статья о "Наших знакомых". Ольга назвала ее "Жизнь, которая остановилась".

В день, когда статья была напечатана, Герман позвонил мне раньше обычного.

— Читал статью своей подруги? —спросил он тем ласково-задушевным голосом, который появлялся у него в минуты наивысшего раздражения.

Я ответил, что еще не видел газет.

— Почитай, почитай, — тем же елейным голосом посоветовал Герман. — Крайне поучительно.

"Много говорят и пишут о том, — заявляла Бертольц, — что роман Германа — это роман на тему о советском гуманизме. Основание — тот факт, что Сидоров, Женя приютили у себя Антонину, помогли ей встать на ноги, отнеслись к ней с подлинной человечностью. Спору нет, внимание и забота о человеке как массовое явление — одна из естественных сторон советского гуманизма. Но уничтожение кулачества как клас­са, беспощадная борьба с троцкистскими террористами и т.д. — все зто такие факты, без которых гуманизм не существует". Далее Берггольц писала: "Я вовсе не хочу ска­зать, что Герман должен был все зто "отобразить" в романе. Но я хочу ска­зать, что, например, "Поднятая целина" с несравненно большим основанием может быть названа первым настоящим романом о советском гуманизме".