Лев Левин - Жестокий расцвет

Через некоторое время, когда я познакомился и, смею сказать, подружился с Ольгой и Борисом, они уже "ходили" врозь. Ольга со своим вторым мужем Николаем Молчановым ("Любовью моей. Всегдашней") жила на улице Рубинштейна, семь.

Дом, где она жила, давно известен под именем "слеза социализма". В его кварти­рах не было кухонь — жильцы кормились в общей столовой на первом этаже; с по­толков и снаружи, по фасаду, нещадно текло. Отсюда и "слеза социализма". Один из его жильцов, Александр Штейн, впишет, что это название придумал другой жилец, Петр Сажин.

Мы с моим другом Иосифом Гринбергом — тогда совсем молодые, начинающие критики — чуть ли не каждый вечер захаживали туда к Юрию Либединскому, Михаи­лу Чумандрину, Вольфу Эрлиху. Но чаще всего бывали мы у Берггольц и Штейна. Если говорить правду, зачастили в "слезу социализма" не только из жажды общения с друзьями и не только из восхищения их прекрасными отдельными кварти­рами (роскошь, доступная по тем временам лишь немногим). На первом этаже "сле­зы" в обшей столовой нам никогда не отказывали в ужине. Тогда это было более чем существенно.

Друзья, конечно, видели нас насквозь. Едва мы появлялись, они спешили нас на­кормить. Даже саркастический Чумандрин, любивший подшучивать над нами, порой сам нас вел в столовую и хлопотал об очередном ужине.

Кто-то из бандарлогов (так по Р. Киплингу именовали себя обитатели "слезы") — то ли Чумандрин, то ли Либединский — окрестил Гринберга Фиалкой, а меня Ландышем. Нас эти прозвища, естественно, ужасали. В тех редких случаях, ког­да я приходил один, кто-нибудь непременно спраишвал:

— Ландыш, почему ты один? А где Фиалка?

В 1933 году Ольга написала стихотворение "Семья". В собрании ее сочинений оно посвящено И. Гринбергу.

А вечером, как поезд, мчался чайник,

на всех парах

кипел среди зимы.

Друг заходил, желанный и случайный,

его тащили — маленькую мыть.

Друг — весельчак,

испытанный работник,

в душе закоренелый холостяк —

завидовал пеленкам и заботам

и уверял, что это не пустяк

Нельзя сказать, что стихи хороши, но в них отразился быт "слезы социализ­ма" — беспорядочный, скудный, чуждый сытости и, конечно же, счастливый: ведь все мы были тогда так неправдоподобно молоды!

Обитатели "слезы" жили очень скромно, не помышляя ни о хорошей мебели, ни о дорогой посуде, ни — тем более! — о машинах и дачах. Но иные из них все же умели создать у себя некое подобие уюта. Так, например, в не вполне обычной — двухэтажной — квартире Штейна чайный стол все же накрывался скатертью, подава­лась более или менее приличная посуда, в кабинете хозяина, расположенном на вто­ром этаже, гости могли удобно устроиться в креслах или на тахте.

Не то было у Ольги. Здесь накрывали стол газетами, пили чай (или водку) из граненых стаканов, а сидели на старых венских стульях или табуретках. Причем все это делалось не от бедности (хотя деньжат порой и не хватало), а принципиально, по­жалуй даже демонстративно. Девочка в красной косынке была уже дважды матерью, но твердо решила на всю жизнь остаться комсомолкой из-за Невской заставы. "Я бу­ду сед, но комсомольцем останусь, юным, навсегда!" Никаких признаков мещанского уюта! Никаких диванов, кресел, скатертей, обеденных и чайных сервизов! Таким приставлялся Ольге быт молодой комсомольской семьи. Она считала его обязательным не только для себя, но и всех своих друзей, в том числе и вышедших из комсомольского возраста. К ним принадлежал, например, Либединский, который был женат тогда на Мусе Берггольц, младшей сестре Ольги. Ему уже порядком перевалило за тридцать. К тому же он казался гораздо старше своих лет. Его естественное желание по-человечески возмущало Ольгу.

— Лиха беда начало! — мрачно говорила она. — Сначала шифоньеры, диваны, потом кофе в постель, а потом...

От этого зловещего "а потом...", должен сознаться, и мне становилось не по себе.

Однако жизнь молодой комсомольской семьи складывалась отнюдь не так идил­лически, как это выглядит в стихотворении. Через несколько лет в жизни Ольги, изобиловавшей горестными событиями, случилось одно из самых горестных: умерла маленькая Ирочка.

Вскоре после ее смерти Ольга написала:Сама я тебя отпустила, сама угадала конец, мой ласковый, рыженький, милый, мой первый, мой лучший птенец...

Недолго прожила и вторая дочка Ольги, Майя, отцом которой был Молчанов. Да и у него самого оставалось не так уж много лет впереди...

Но пока все шло своим чередом: почти каждый вечер мы отправлялись в "сле­зу", где всегда было людно и всегда интересно. У Штейна молодой Ираклий Андро­ников исполнял свои тогда еще мало кому ведомые устные рассказы. Мы восхища­лись ими и пророчили Ираклию блестящую будущность. У Эрлиха часто бывал Борис Чирков, еще не сыгравший своего знаменитого Максима, но уже и тогда неотразимо талантливый.