Михаил Беломлинский - Мне повезло - я всю жизнь рисую!

С бородой, в своем идиотском желтом фартуке с идиотскими красными петухами я был единственным ярким пятном в тусклой и довольно убогой редакции… И естественно, что все телевизионщики норовили снять меня.

М. Беломлинский в редакции «Нового Русского Слова»

Не знаю, разглядели ли меня «агенты КГБ», но все наши друзья и знакомые увидели, и весь вечер звонили и поздравляли.

— Ну ты молоток! Не успел приехать и сразу на работу устроился… Невероятно… Да еще по телику на всю Америку тебя показали. Правда, вид у тебя был дурацкий, в каком-то переднике с петухами… Больше был похож на рекламу допотопного «Русского ресторана»… Только самовара и балалайки не хватало… Но это не важно, главное — на работу устроился! Молодец!!!

ОЛЕГ СТРИЖЕНОВ

В Советском Союзе существовала единая расценка художественных работ на всей территории страны.

За книжную обложку для издательства в Москве, Мурманске или Новосибирске я получал одинаковый гонорар. Ну, в Москве может быть чуть больше.

Для оценки художественных работ существовал ценник, огромный прейскурант, где были перечислены все цены на работы — от газетной заставки до оформления витрины в магазине или декоративного панно для детского сада.

Работу принимал художественный редактор или художественный совет. В одном уникальном худсовете «По нестандартным работам» я просидел много лет. Мы принимали и расценивали работы, не указанные в прейскуранте. Например, мы оценивали факсимильные копии писем Ленина. Ксероксов тогда не существовало, и эти копии изготовлял один старикан, наверное, бывший фальшивомонетчик, состоявший на учете в КГБ.

Подлинники писем хранились в спецхранилищах при специальной температуре, а копии выставлялись в многочисленных музеях страны, и не надо было беспокоиться, что на свету они выгорят и исчезнут, тем более что тенденция к исчезновению писем Ленина была еще до революции. Насколько я помню из книг и фильмов, Ленин писал письма в тюрьме молоком, налитым в чернильницу, сделанную из хлеба, и когда в камеру входил надзиратель, Ленин съедал всё. Как видно, проблем с молоком и хлебом в царских тюрьмах не было.

Однажды я пришел на заседание худсовета раньше времени, прошел в комнату мимо очереди художников и увидел, что членов совета еще нет, а в углу, к моему большому удивлению, стоит артист Олег Стриженов. Я поздоровался с ним, но он мне не ответил, что я расценил как рецидив «звездной болезни».

Стриженов был в то время фантастически популярен — после фильмов «Овод», «Сорок первый», «Пиковая дама» и т. д. Все женщины страны были влюблены в него. Его называли «русский Жерар Филипп».

Я старался не смотреть в его сторону (еще в детстве мама объяснила мне, что «пялиться на знаменитостей некрасиво, неинтеллигентно»), но что-то в его поведении настораживало меня, я украдкой глянул на его неподвижно стоящую фигуру, и вдруг ясно увидел, что никакой это не Стриженов, а его чучело, вроде тех, что выставляются в музее восковых фигур Мадам Тюссо.

Оказалось, что в Ленинграде снимается фильм «Его звали Роберт», где Стриженов играет героя и его Робота, и для каких-то сцен был изготовлен этот манекен. А мы должны были оценить эту прекрасную работу, чтоб художница могла получить за нее деньги.

Я подошел к этому Роботу поближе и разглядел его длинные ресницы, красивые глаза и т. д. Все было сделано мастерски, очень похоже.

Дома я рассмешил жену и детей, рассказав об этом забавном курьезе.

А вечером мы с женой поехали в ресторан поужинать со своими друзьями-киношниками, и я просто обалдел, когда увидел, что за столом с ними сидит Олег Стриженов. В какой-то момент у меня даже возникла бредовая мысль, что это то же самое чучело, которое они таскают с собой, но вскоре понял, что это живой артист.

Он был очень похож на виденного мною утром, тоже довольно неподвижный, сдержанный, особенно на фоне уже выпивших киношников.

Но все это совпадение показалось мне очень забавным, и я хотел рассказать эту утреннюю историю и повеселить компанию и уже приготовил первую фразу — «А знаете, я вас утром видел на худсовете в Союзе художников…», но сказать не успел. Как раз в это время захмелевший режиссер Леня Менакер, сидевший рядом с Олегом, приобнял его и пьяно-ласковым голосом проговорил:

— Олешка, дорогой, как я тебя люблю“, и ласково, легонько погладил его по щеке. В ответ на эту „ласку“ Стриженов вскочил, замахнулся вилкой на Менакера и дико закричал: „Не смей трогать меня за лицо! Никогда не смей трогать мое лицо! Это мой инструмент! Я даже дочке не позволяю трогать мое лицо!