Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

При чтении читателем–непоэтом поэт тоже остается «славным», но эта слава совсем иного качества: непоэт — только приемник, поглотитель поэтической энергии, в него уходит творческий посыл поэта, на нем кончается. Ахматова в заметках на полях пушкинских стихов пишет об «остатках французской рифмы»: распространенная рифма rivage (берег) — sauvage (дикий) превращается у Пушкина в устойчивую формулу «дикий брег». Так вот, разница между этими двумя славами (у читателя–непоэта и у читателя–поэта) подобна разнице между услаждающим слух французским созвучием и самостоятельным образом. Непоэт благодарен читаемому им автору, умиляется, называет его «мой»; поэт пускает его в дело. Именно в дело, а не на украшения: одну из колонн можно взять в готовом виде из привезенных с раскопок, из валяющихся среди руин, из лишних у соседа, что и делалось всегда и делается на стройке; но она должна быть несущей, а не декоративной. Читатель–непоэт декорирует свою речь лепниной стихов. «Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал», — дает Пушкин пример такого усвоения–присвоения поэзии. «Дикий брег» — чисто пушкинский строительный блок, хотя пошли на него элементы чужой архитектуры. То есть: читающий поэт читаемую поэзию усваивает не в общепринятом смысле слова, он усваивает ее новым стихом.

Когда это происходит, усвоенное обновляется двояко: не бывшими прежде стихами — и обогащением стихов, в них отраженных. Сравнивать поэзию со строительством можно только для наглядности: поэтическая «колонна» в отличие от архитектурной возникает в новом здании, сохраняясь и в прежнем. Этим сохранением–преобразованием творческий акт усвоения поэзии напоминает метаморфозы у древних, с той поправкой, что Филомела, превращенная в соловья, продолжает быть Филомелой. Из того, что один не умрет, пока будет жив другой, следует, что в каждый момент поэзии оба живы. Эта жизнь не вечная: зависящая от людской памяти, она существует лишь «доколь». Но память — подобие бессмертия, попытка получить бессмертие «своими силами», и так как лучшего подобия в подлунном мире нет, предлагает считать ее бессмертием настоящим, умалчивая о том, что это все–таки лишь имитация бессмертия.

Я ведаю, что боги превращали

Людей в предметы, не убив сознанья.

Чтоб вечно жили дивные печали.

Ты превращен в мое воспоминанье.

Это сказала молодая Ахматова. С какого–то времени, если не с самого начала, все се творчество становится подчиненным одному желанию — превратить мертвое в живое. Магия, вызываемая феноменом поэзии, граничит у нее с колдовским искусством вызывать умерших: живым голосом ушедших хотела она говорить. Высшей концентрации эти усилия достигли в «Поэме без героя». «Их голоса я слышу… — пишет она о друзьях, погибших в ленинградскую блокаду, — когда читаю поэму вслух…» — и впечатление такое, что голоса звучат не только в ее памяти, но и в ее реальности,

«Цитируя» в своих стихах поэтов–предшественников, Ахматова сознательно выступает как предсказанный ими будущий «пиит» — живой ради их неумирания. Среди немногочисленных книг ее библиотеки всегда под рукой были Библия, Данте (в итальянской антологии начала века, которую заключали стихи составителя. «Ради этого и антологию составлял», — комментировала она), полное собрание Шекспира в одном томе, то же Пушкина. Реминисценции из них, менее или более зашифрованные, столь многократны и благодаря тончайшему вживлению их в ткань ахматовских стихов часто столь трудно уловимы, что следует говорить о постоянном библейском, или дантовском, или шекспировском слое в ее поэзии. Но при этом, мне кажется, не следует понимать только как стилизацию под античность ее «Музу»,

И вот вошла. Откинув покрывало.

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

Этот внимательный взгляд Музы так же конкретен, как все взгляды и взоры ее стихов, например того же Блока:

Как хозяин молчаливый Ясно смотрит на меня!

Она любила повторять, что прохожие на улице, завидев Данте, шептали друг другу: «Вот человек, который побывал т а м». Строкою «Внимательно взглянула на меня» описание прихода Музы выводится из сферы воображения, так же как современники Данте не воображали, что он был т а м, а были в этом уверены.

В год возвращения из эвакуации и встречи с искалеченным Ленинградом, отметив пятьдесят пятый день рождения, Ахматова написала стихотворение из разряда «последних», то есть тех, которые претендуют стать завершающими творчество поэта, — не «Я помню чудное мгновенье», а «Брожу ли я вдоль улиц шумных»: то. что