Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

— Комбриг, сам понимаешь, был против, но этот голубчик за какие-нибудь десять дней две такие машины вдребезги расколошматил. Хорошо еще, что вы все живы остались, но ты как-никак надолго выведен из строя. А чему удивляться? На то он и гонщик. Сам Барешу похвалялся, что в прошлом году, делая больше двухсот при опробовании какого-то болида, переехал корову, выскочившую сдуру на трек. Представляешь? Может ли он после того как нормальный человек водить? Да для него скорость в сто километров — черепаший шаг. Нет, уж раз ему хочется всегда на предельной гонять, пусть одной своей башкой рискует, ну да еще мотоциклом, все ж два колеса стоят дешевле четырех…

Тотчас после обеда, которому Казимир — в его распоряжении осталась, к счастью, правая рука — оказал двойную честь, меня снова проведал Лукач, хотя, судя по торопливости движений, он был очень занят. Крайкович внес за ним целую кошелку апельсинов, и Лукач удивился, что вчерашний до сих пор лежит.

— В вашем положении необходимо минимум штуки три в день съедать. При заживлении ран или других телесных повреждений витамины — первое условие.

Вечером Казимиру и мне в присутствии Пуччоля опять сделали по уколу, но на меня морфий и на этот раз не подействовал: я забылся очень ненадолго.

На третий после аварии день Лукач приехал еще перед завтраком, когда Казимира увели на перевязку. Присев на краешек кровати и проведя ладонью по моей щеке, комбриг сообщил, что бригаду перебрасывают в горы, довольно далеко от Мадрида, там она проведет наступательную операцию.

— Принесем фашистам новогоднее, так сказать, поздравление. Должно получиться. Фриц, золотая голова, замечательно все продумал. О подробностях пока молчок. Вас же я распорядился эвакуировать на юг. Будете выздоравливать под кипарисами и прогуливаться по пляжу. У вас ведь, не хочу скрывать, препаршивая история: полный вывих с частичным разрывом сумки, растяжением связок да еще с трещинами в кости плеча и в лопатке. Хейльбрунн считает, что есть опасность потерять руку — высохнет, как у этого бедняжки Пуччоля. Короче, нам с вами приходится месяца на полтора, а то и на два расстаться. Поправитесь, я всегда вас к себе возьму.

Я принялся умолять никуда меня не эвакуировать. Прекрасно все и здесь заживет, а занимать в машине, а тем более в лечебнице на валенсийском побережье место, предназначенное для кого-нибудь из настоящих раненых, когда я пострадал по собственной глупости в нелепой автомобильной катастрофе, — от стыда с ума сойдешь. А главное, ужасно не хочется от бригады отрываться, я ко многим так привык…

Глаза Лукача потеплели.

— Я сам к вам привык и послать вас в тыл хотел для вашего же блага. Ладно. Отлеживайтесь здесь сколько необходимо, а там перебирайтесь в Фуэнкарраль и ждите нас. Если понадобится, организуем ваше доизлечение у мадридских специалистов.

На следующее утро, стараясь не обращать внимания на неутихающую боль, я решил попробовать одеться и побриться, чтобы выйти хоть на часок подышать свежим воздухом. Казимир помогал мне, и в две руки мы кое-как напялили на меня одежду. Труднее всего было натянуть галифе и сапоги, освоить же бритье одной левой оказалось легче, чем я предполагал. Френч с тоже отнюдь не по шву разрезанным рукавом, надетый поверх прибинтованного к ребрам локтя, неожиданно застегнулся на все пуговицы, а вот портупею, продеваемую под правый погончик, пришлось снять, пистолет же повис, как всегда, на правом бедре.

В таком относительно приличном виде — распоротый рукав Казимир приладил под поясной ремень, — хватаясь за перила, как юнга в качку за поручни трапа, я осторожненько спустился вниз и, миновав запертую операционную, проник в обширную и холодную полуверанду, служившую приемным покоем.

В дальнем углу ее завтракали два санитара в накинутых на плечи шинелях и шофер, с латунным автомобилем на кожаной фуражке. Перед каждым стояла миска с остатками хлебова из гарбансасов, а посередине — литровая бутыль мутного белого вина. Все трое насыщались в сосредоточенной тишине. Рядом с входной дверью, головой к застекленной стене, лежал на вынутых из санитарной машины низких носилках бледный, давно не бритый и не стриженный милисиано. Он был по шею укрыт одеялом, но, несмотря на это, его знобило. С беспокойством и надеждой он возвел на меня лихорадочно блестевшие глаза, но увидев, что я не принадлежу к медицинскому персоналу, закрыл их. У него было вытянутое, как у апостолов и аристократов на картинах Эль Греко, и такое же одухотворенное лицо, хотя никакой он был не аристократ, а вероятнее всего кастильский крестьянин, — подобные тонкие и желтые лица часто попадались в испанских колоннах.