Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

Побыв со мной минут десять, Лукач опять провел рукой по моим волосам, пожелал спокойной ночи и уехал. К несчастью, весь ее остаток сон не шел ко мне, и не только из-за плеча, которое разболелось не на шутку да еще с отдачей в лопатку при каждом ударе сердца, но и потому, что Казимир так громко всхрапывал, как вряд ли сумел бы даже сильно испугавшийся его жеребец.

Уже под утро к нам заглянул самый молодой из врачей бригады каталонец Пуччоль. Как и Хулиан, только позже, он учился в Мадриде и лишь в июне истекающего рокового года начал практиковать. На Гвадарраме, куда он устремился в одно время с Прадосом и тоже простым бойцом, Пуччоля ранило в плечевой мускул небольшим осколком. По извлечении его, авторитетно определив, что ранение у него пустяковое, Пуччоль остался помогать единственному на всю колонну врачу, однако в рану попала какая-то дрянь, возникло заражение, опять понадобилась операция, последовало новое осложнение и новое хирургическое вмешательство. В результате правая рука Пуччоля висела как плеть, и, стесняясь окостеневших пальцев, он носил кожаную перчатку, как на протезе. Став инвалидом, Пуччоль поступил анестезиологом в «Палас», когда же на мадридский фронт одна за другой прибыли две интербригады, он пожелал вступить в любую из них, хотя бы братом милосердия. Хейльбрунн взял Пуччоля ассистентом к Хулиану, а присмотревшись, сделал экономом бригадной санитарной службы и одновременно чем-то вроде своего начальника штаба.

Войдя в палату, Пуччоль направился к койке Казимира и одной рукой как-то так повернул ему голову, что сотрясающий воздух храп сам собой прекратился. Совершив это чудо, Пуччоль обратился ко мне с вопросом, давно ли я проснулся, а услышав, что и вовсе не засыпал, сел на переставленный Лукачем стул, пощупал мой пульс и поинтересовался самочувствием.

Я пожаловался на все возрастающие боли, такие, что, невзирая на укол, не дали мне уснуть. Пуччоль возразил, что укол все равно должен был помочь, независимо от большей или меньшей боли, вероятнее другое: пусть и довольно редко, но попадаются больные, на нервную систему которых морфий почти не влияет. Печально, если я принадлежу к ним, потому что вывихи обычно чрезвычайно болезненны, особенно осложненные, и мне предстоит помучиться.

Полная противоположность Хулиану, невзрачный, ниже среднего роста, никогда не улыбающийся Пуччоль показался мне в этом разговоре похожим не на доктора, призванного облегчать физические муки и обыкновенно отличающегося оптимизмом, пусть и показным, а скорее — на грустного и доброго кюре, несущего страждущим духовное утешение.

Я признался Пуччолю, что его слова пугают меня, я от природы недостаточно терпелив. Но он заметил, что в этом вопросе нет и не может быть общего, объективного критерия, некоей шкалы терпения, по которой можно было б определить, кто достаточно терпелив, а кто плохо владеет собой. Все зависит от той или иной восприимчивости к болевым раздражениям. Во множестве случаев больной, которого сиделки ставят другим в пример, просто обладает более грубой нервной конституцией, а тот, кого упрекают в слабости, несравнимо острее переживает боль и, может быть, проявлял выдержку, во много раз превосходящую, пока, наконец, страдания не исчерпали его сил.

Прав ли был Пуччоль или его рассуждения всего-навсего расслабили мою волю, но к завтраку боли перешли за пределы выносимого, и у меня вырывались стоны. От еды я, естественно, отказался, зато Казимир, которому полегчало, поел за двоих. Едва он запил поглощенное им второй кружкой кофе со сгущенным молоком, лег и удовлетворенно захрапел опять, как меня навестил Белов. Он вошел в нашу мансарду на цыпочках и положил рядом с гигантским апельсином две темно-зеленые пачки распространенных в Париже американских сигарет «Лаки страйк».

— Вот, кури. Твоих любимых с верблюдом не достал, но эти не хуже. Может, тебе коньячку для душевной бодрости прислать? А то ишь как ты осунулся.

Но я, поблагодарив, отказался. Какой там коньячок, если я глотка воды еще не выпил и даже не закурил, — до того отвратительный вкус все еще держался во рту после наркоза.

Под соболезнующим тоном Белова улавливалась избыточная жизнерадостность. Причина ее открылась, как только он разговорился. Оказалось, что «пуковник» должен на днях возвратиться и приступить к исполнению обязанностей заместителя командира бригады. За ним, куда-то под Валенсию, где Петров долечивался в санатории на берегу моря, сегодня отправлена его машина, но повел ее не Милош, а тот рослый красивый испанец, что раньше возил Фрица. Петров вчера дозвонился до Фуэнкарраля, и Белов предупредил его, что решил оставить Милоша сархентом мотористов, а то как бы этот безрассудный юнак не довел нашего коронеля до могилы. Белов, кстати, признался, что и Луиджи отстранен по его настоянию, как начальник штаба, он дал соответствующее предписание Тимару и Барешу.