протоиерей Александр Горский: Дневник

Главный и почти общий метод такого воспитания сердца есть образование чувства строжайшей подзаконности, основывающейся не на любви сердца, а на чувстве страха и боли наказаний. – Таким образом лета моего детства текли тихо, скромно, мертво, меня не выводили ни в какое общество, а дома я жил всегда только со взрослыми, и будучи отдален от малых шалунов, я мало и шалил, кажется никогда не резвился; словом, до вступления в училище я жил как монастырка в своей келье. Несколько деятельнее стал вести жизнь, когда ознакомился с множеством шалунов; я был не из последних между ними, но и не между первыми; буйные силы души моей прорывались, но скоро входили в границы, для них строго определенные. Вот очерк моего детства. Я без внимания прохожу те четыре года, которые провел на родине от переступления из училища в семинарию до перехода из семинарии в академию, потому что я и здесь только бряцал моими оковами, и это жалкое бряцанье нравилось моим наставникам и моим воспитателям; в классе меня одобряли за скромность и послушание; дома развивали во мне скучную всеугодливость. Особенно же было мне тогда да и ныне неприятно, что мой родитель, помогая мне в моих классических занятиях, исправлял мои задачки, почти вовсе не спрашиваясь и не трогая меня. Мне польза была только та, что меня высоко писали между моими товарищами, а я быть может менее других был развернут. В сию же пору, когда сердце начинает искать другого сердца, я был мертв; у меня было не мало знакомых, т. е. любящих меня и любимых мною товарищей, но ни одного друга. Почтеннейший Дмитрий Феодорович 4крепко, хотя и в короткое время, полюбил меня; можно сказать, что я ближе с ним познакомился только за день до его отъезда; и мы прощались со слезами на глазах; простившись, я шел домой с приметным унынием. Он меня, может быть, наблюдал более и потому крепче ко мне привязан, нежели я к нему.

Новая эпоха моей жизни – поступление в Академию. Сначала я и здесь держался той нитки, которой конец крепко привязан был в Костроме. Довольно прошло времени, доколе меня не вывели на круг более просторный и более свободной деятельности; всякий шаг мой был размерен, и всякий шаг я делал с робостию; несколько ободряло меня только то, что я имел здесь людей ко мне благорасположенных и между начальниками, и между старшими студентами. От одного из первых 5я получил себе сначала компаниона, потом хотя бы и друга. Но неясные, неопределенные черты души его не сделали на меня живого впечатления, потому я скоро мог отстать от него, долго придерживала к нему мою одинокую и начинавшую уже чувствовать свою одинокость и пустоту душу рекомендация моего благодетеля 6; но слабая привязь! Мое сердце было уже привязано к одному, нежному душею, хотя и более чувственному, нежели сколько бы мне хотелось, – моему не товарищу, но другу 7. Все время свободное от его и моих занятий мы делили вместе, хотя часто и слишком по-ребячески. И от сего-то часто и в восторге любви я чувствовал голод; в душе моей гнездилось высшее требование, которому мною нежно любимый удовлетворить не мог, опасаясь, чтобы дружество не сделалось интересом. Мы каждый день с ним ссорились и мирились; я отставал и приставал к нему, хотя он был и вернее мне. С ним однако же я провел первые два года моей академической жизни. Он вышел, я остался один и притом между людьми, с которыми кратчайших сношений иметь не мог; оттого скука весьма часто меня одолевала. Ненасытимый огнь пылал, пищи не было; думал найти успокоение в сердце любимого и уважаемого мною А. А. А. 8, но сам знаю, как тяжело отставать от старого дружества; не хочу действовать на его душу насильственно; видно и я сам не так еще силен, что не могу его привлечь к себе одним собою, следовательно, когда б и успел я отторгнуть его от других к нему привязанных и к которым он привязан, но он скоро почувствовал бы свою ошибку в обмене, и тогда последнее зло было бы горше первого. Итак, теперь я снова один. Боже сердца моего! Ты один ведаешь, что еще должно терпеть это мое бедное, несчастное сердце! Так всегда одно мое я , то самое, которое было прикуплено ценою моей свободы, везде нанималось в услуги, везде находило себе работу. Но моя внутренняя часть бытия еще не находила себе ни чистого протока, ни крепкого сосуда. Она полнеет и сгущается сама в себе, и эта полнота губит меня… Я хочу ее изливать по крайней мере чрез перо на бумагу. Бумага – теперь мне верный друг. Буквы – история моего сердца; и как непрерывна деятельность последнего, так пусть будет непрерывно мое очертание самого себя; я хочу испытывать и замечать себя на всех точках. – Мне нужно еще сказать несколько о том, что я – в мнении настоящого моего мира и что в своем – и здесь можно найти те же два я .

Читать дальше