Геннадий Прашкевич - Азбука вины

Я на всю жизнь запомнил таблицу Вильяма К. Грегори:

— девонская ископаемая акула,

— ганоидная рыба,

— эогиринус,

— сеймурия,

— триасовый иктидопсис,

— опоссум,

— лемур,

— шимпанзе,

— обезьяночеловек с острова Ява, и, наконец,

— римский атлет, триумфально завершающий эволюцию.

И всё это — одно лицо. И всё это — наше сегодняшнее лицо.

С огромным изумлением я видел, что между обезьяночеловеком с острова Ява и пресловутым римским атлетом совершенно замечательно вписывается в таблицу бледное, вытянутое, как зеленоватый пупырчатый огурец, лицо среднего из семи братьев Портновых — Паюзы. Я забыл сейчас его имя, хотя длинное лицо с холодными глазами, никогда не меняющими выражения, с кустистыми, совершенно взрослыми бровями, мне не раз снилось. Вовка-косой, сутулый Севка, Мишка-придурок, Колька-на-тормозах, Герка, самый сопливый из семерых, наконец, ещё более сопливый Васька — всех отчетливо помню, всю большую тараканью семью Портновых, но имя Паюзы напрочь вылетело из памяти.

Мы росли на улицах своей железнодорожной станции; улица была нашим миром. Своя улица, подчеркну я. Та, на которой тебя побить могли только свои. Явись сюда чужаки, меня защищал бы даже Паюза.

Он был старше меня года на два (мне стукнуло одиннадцать).

Холодные глаза, кустистые брови, злые крепкие кулачки. В кармане потрёпанного полупальто всегда лежала заточка. Где-то в Сиблаге (кажется, под Тайшетом) самый старший Портнов — создатель Вовки-косого, сутулого Севки, Кольки-на-тормозах, Мишки-придурка, Герки, самого сопливого из семерых, ещё более сопливого Васьки и, понятно, Паюзы, о котором речь, отбывал свой срок — за убийство, а, может, за грабёж, это, в общем, не важно. Гораздо важней (для меня) было другое: зимой 1952 года все на нашем катке узнали, наконец, за что теперь сядет и средний Паюза.

Лет с семи, а, может, ещё раньше — с пяти, а, может, вообще с самой первой прочитанной мною книжки я жил двойной жизнью. Были книги — свои, и те, которые я выпрашивал у приятелей, ещё книги приносил отец, ремонтировавший городскую библиотеку. Кстати, среди книг, принесённых отцом, попадались иногда поистине удивительные. И всё равно, даже самая лучшая из книг всё больше и больше подталкивала меня к странной мысли, что между книжным (прекрасным) и самым обычным (реальным) мирами есть разница.

В самом деле. Героический человек штурман Альбанов погибал, пытаясь спасти своих безнадёжно потерявшихся во льдах товарищей, герои «Плутонии» обходили изнутри земной шар, они знали, что даже в таком путешествии могут положиться друг на друга, а вот наш тайгинский конюх Рябцев, погуляв с дружками, вышел на зимний двор в одном нижнем белье и никто его до самого утра не хватился. Я сам не раз пускал слезу над приключениями какого-нибудь маленького оборвыша, но, встретив такого же оборвыша на нашей улице, без раздумий пускал в ход кулаки.

Книги книгами, жизнь жизнью. Видимо, глаза пятнадцатилетнего капитана просто обязаны лучиться мужеством и умом, а вот в холодные глаза Паюзы, глубоко спрятанные под кустистыми бровями, лучше не заглядывать. Капитан Гаттерас может обойти весь мир, а конюх Рябцев никогда не бывал дальше Анжерки. Любой сосед мог при случае обложить соседа матом, а в книгах я читал и такое: «Для большинства млекопитающих, птиц или пресмыкающихся не могло быть особенно важно, покрыты они волосами, перьями или чешуей». Представляете? Большинству млекопитающих, птиц или пресмыкающихся, живи они на нашей улице, было бы наплевать на чешую или перья. Непонятно. И Колька-на-тормозах, и Паюза, и даже Мишка-придурок не отказались бы от тёплых волосяных покровов или чешуи на руках: наши сто раз подшитые валенки и чиненые-перечиненные «москвички» плохо нас грели. Читая о всяких млекопитающих, я содрогался от восторга, представляя себя или Кольку-на-тормозах в густых, до самых колен, волосах.

Настоящие мужики!

Евстихеевы.

Одиннадцать лет. В любой подворотне тысячи тайн.

Иногда всего один жест, одно слово определяют твою судьбу.

Катясь на своих «снегурках», Паюза споткнулся, взмахнул руками и опрокинулся на спину. Конечно, ему было больно, очень больно, но вот его глаза, я это видел, ни на секунду не изменили своего выражения. Маленький злой старичок (таким он мне показался), прекрасно знающий, что ему написано на роду.

Паюза, и вдруг упал!

Вот я и рассмеялся.

И сразу на шумном катке, оглашаемом визгом и криками, сгустилась пронзительная, бьющая по ушам тишина. Все прошлые предсказания, все неясные слухи сбылись. Раньше все только предполагали, что Паюза вот-вот сядет, а теперь пришла ясность: наконец-то Паюза сядет — за меня. Никто не произнёс ни слова, но странным образом все в одно мгновенье поняли, что я обречён, а сам я будто уже почувствовал в боку смертный холод заточки.