Геннадий Прашкевич - Азбука вины

Мне чрезвычайно понравилась открытость Лилии Александровны.

«В работах известного советского болгароведа академика Н. С. Державина…»

Но она понимала. Она без всяких слов всё понимала. Она даже договорить не дала мне. «Представьте мне труды этого академика».

Я обрадовался и на другой день принёс умной бдительной сотруднице Лито второй том «Истории Болгарии» академика Н.С. Державина. То есть, в своей жизни мне, как автору, дважды удалось побывать в кабинете советского цензора.

Вот что было напечатано на странице тринадцатой.

«В конце весны или в начале лета 968 года Святослав Игоревич во главе 60-тысячной армии спустился в лодках вниз по Дунаю и двинулся по Чёрному морю в устье Дуная. Болгария была застигнута врасплох, выставленная ею против Святослава 30-тысячная армия была разбита русским князем и заперлась в Доростоле (теперь Силистра). Центром своих болгарских владений Святослав сделал город Преславец, т. е. Малый Преслав, расположенный на правом болгарском берегу Дуная. Чтобы спастись от непрошеного гостя, болгарское правительство вступило в переговоры с Византией, одновременно предложив печенегам напасть на Русь и тем самым заставить русских с их князем очистить Болгарию. Печенеги на это согласились и осадили Киев. Это заставило Святослава поспешить в Киев, но значительную часть своей армии он всё же оставил в Преславце. Впрочем, ликвидировав в Киеве угрожавшую ему со стороны печенегов опасность, в следующем 969 году Святослав вновь направился в свою болгарскую область».

Внимательно дочитав отмеченную мною страницу, Лилия Александровна долго молчала, рассматривала меня умными всё понимающими глазами. «Откуда же эта печаль, Диотима?». Я даже встревожился. Да снимем мы с вами, Лилия Александровна, думал я, снимем мы с вами этот вредоносный стишок, посвящённый нашему (советскому) князю Святославу, и пусть книга поскорее отправляется в типографию!

«В каком году издан том академика Державина?».

«В одна тысяча девятьсот сорок седьмом».

«А какое, миленький, сейчас тысячелетье на дворе?» — Лилия Александровна, несомненно, хорошо знала русскую советскую поэзию.

«От рождества Христова — второе, — ответил я, стараясь быть понятым правильно. — А если уж совсем точно, — пояснил я, — то сейчас идёт одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год».

Наступило молчание.

Потом Лилия Александровна вздохнула.

Потом она вздохнула и произнесла слова, которые я помню до сих пор.

«Тысячу лет тому назад и даже в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году наш (советский) князь Святослав мог делать в солнечной (братской) стране Болгарии всё, что ему заблагорассудится. — Тут она выдержала нужную паузу. — Но в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году мы ему этого не позволим!».

И моя первая в жизни книга ушла под нож.

И долгое время после всей этой истории привкус чего-то неясного, невыразимого жил во мне. Чужие слова высвечивались иначе, незнакомые тексты казались не понятыми правильно. Как же это так? Почему я читал академика Державина совсем иначе, чем Лилия Александровна? Что за странная муть всклубилась в душе, почему временами начинало казаться, что, возможно, они правы — все эти редакторы, цензоры, бдительные рецензенты, чиновники, блюдущие нашу чистоту? Боже мой, оказывается, они лучше меня знали: зачем рыбы? зачем острова в океане? зачем мораль? зачем Репин и Фальк? зачем Пушкин и Хармс? Ведь они умели так доверительно, так понимающе намекать и заговорщически подмигивать.

Потом я понял главное: спасает природа.

Вот солнце ставит над водопадом крутую яркую радугу.

Вот камнепад вычерчивает в ночной тьме блистающие огненные дорожки.

Вот океан медлительно выкатывает на влажный песок языки пузырящейся пены, а волны вдали бегут мелкие, кудрявые, как овечки. Вот валяется на отмели скелет сельдяной акулы, а там, один за другим, уходят в неведомое будущее океана и неба голубые очертания мысов. Рощицы бамбуков сменяются рощицами берёз, с тяжёлых ветвей свисают пыльные бороды лишайников. Пылают плети лиан, кровавыми сердечками украшая стволы ими же задушенных деревьев. Гигантские лопухи, запах запустения, запах палой листвы. Мелькнёт на солнце в песке древний обсидиановый наконечник. И только океан, величественный океан вновь и вновь выкатывается из марева — посмотреть на мою тоску. Природа — всегда творец. Она создаёт всё, что угодно — уродливое и смешное, грозное и прекрасное. И пока она жива, живы поэты.