Геннадий Прашкевич - Азбука вины

Пили молча.

Без всякой закуси.

Старичок был.

Старушка была.

Молодой сын был.

Точно лунный свет, так красив.

Надел лыжи, подбитые мехом выдры.

«Отец, мать, ухожу. Жену привести пора».

В сендухе снег белый, северное сияние. Как китовые пластины раскрашено ночное небо. «Лыжи, лыжи, куда несёте меня подобно верховому оленю?» Небесный огонь звучит как хор. «Лыжи, лыжи, куда так быстро меня несёте?».

Кругом снег, вдруг ураса стоит. Одна, как гора, стоит.

В урасе — князец полярный. Сын старичков вошёл, к дочке посватался. Лёг с нею рядом. Так близко лежали, что один и тот же сон видели.

Потом вместе вернулись.

Вместе жить стали.

Мичуринский участок фантаста Виктора Колупаева был расположен вблизи томского аэропорта Огурцово. Когда тяжёлые «Ту» на форсаже уходили в небо, от рёва и ужаса на грядках закрывались цветы. И если даже по непогоде обычный рейс отменяли, жаловался Виктор, то всё равно в минуту предполагаемого взлёта цветы привычно закрывались.

Детство и юность моего друга Рауфа Гасан-заде прошли в глухой азербайджанской деревне. Русский язык Рауф освоил только в университете, зато на всю жизнь сделал его своим языком. Почему у нас вырождаются национальные литературы? — не раз и всерьёз спрашивал он. И отвечал: да потому, что в России после революции исчезла двуязычность, как массовое явление. И рассказы Рауф мечтал писать так, чтобы они воздействовали на читателей напрямую, буквальным образом. Прочёл — и отказался от пива, прочёл — и поехал на студенческий фестиваль в Румынию, прочёл — и занялся выращиванием цветов. (Недавно в интервью английского писателя Питера Джеймса я встретил нечто похожее). В книге «Умри завтра», рассказал Питер Джеймс, я описываю бизнес по продаже человеческих органов, поскольку в мире существует огромный дефицит органов для пересадки. С тех пор как я написал эту книгу, уже несколько тысяч человек написали мне о своём решении стать донорами).

Казалось, литературная и личная судьба Рауфа вполне складывается, но в ночь на новый 1990 год из вполне благополучного новосибирского Академгородка он уехал в Азербайджан, где зенитки уже лупили в упор по пятнистым армейским машинам, и я долго ничего не знал о его дальнейшей жизни. Доходили слухи о том, что Рауф жив, что он принимал участие в выступлениях оппозиции, что в знак протеста против гражданской войны приковывался на площадях, объявлял голодовки.

Потом меня разыскало его письмо.

«Поздравляю тебя с Новым годом, желаю больших, сконапель, успехов в вечной и радостной жизни, — ответил мне Рауф. — Помнишь слова: «Поэт, не дорожи любовию народной»? Они, наверное, и подорвали истоки моего бедного творчества, ибо на каком-то высшем суде я проиграл своё дело вчистую, а никаких адвокатов под рукой не оказалось. Музы молчат не только, когда говорят пушки, но и когда бурчат животы — у одних от голода, у других от обжорства. И дзен проклятый достал: «Делай, не делая. Не делай, делая».

Куда ж нам плыть?

Девяностые годы. Исступлённые речи, клятвы, священный бред.

«А веры никакой, одне шаманы», — как писал в «Скасках» Владимир Атласов.

Провести остаток жизни за чтением русских авторов? Ну, это вряд ли.

Худой, пена в уголках рта, выпяченные губы на длинном узком лице, ничего от той шевелюры, которая красовалась на первых книжках. Морщины резко вниз от глаз к уголкам рта. Курит красный «Кэмел». Клетчатая ковбойка, джинсы, кроссовки. В Екатеринбурге нас разместили в частной гостинице «Изумруд», Шекли оказался под звёздами — в номере под световым куполом.

«Почему вы не напишете автобиографию?»

«Кто её купит? В Америке меня давно не помнят».

Он потрясён интересом русских читателей к своим книгам. Оказывается, есть страны, в которых ещё можно говорить о литературе. «В романе, в повести, в рассказе, как в анекдоте, должна быть кульминация, должен быть центр натяжения, на котором держится сюжет. Литература — игра. На всех уровнях. Я ничему не учу. Я играю с читателем. Впрочем, игра сама по себе многому может научить».

«Почему вы так много пишете о смерти?»

«Да потому что это самый интересный момент в жизни».

В юности хотел играть на гитаре, хотел быть таким, как Фрэнк Синатра.