Елена Михайлик - Незаконная комета. Варлам Шаламов - опыт медленного чтения

При этом метафора существует сразу на двух уровнях, ибо внутри контекста рассказа протезы («Бывший буденновец, в гражданскую он потерял руку…У полковника оторвало ногу снарядом где-то в Восточной Пруссии на германской» (1: 638)) не только отождествляются с частями тела, но и овеществляют связь с внешним, нелагерным миром, с жизнью в истории. А потому изъятие протезов окончательно деперсонализует их хозяев.

Кстати, такая полурефлексия случайно сформировавшейся игры и собственной роли в ней тоже отчасти укладывается в рамки отечественной традиции – той ее части, что отвечает за ситуации, предписывающие антиповедение. «Необходимо иметь в виду, что всякого рода маскарад (переряживание) непосредственно соотносился в Древней Руси с антиповедением, т. е. ему в принципе присваивался „черный“, колдовской смысл. Это достаточно хорошо видно на примере святочных, масленичных, купальских и т. п. ряженых, поскольку предполагалось – как окружающими, так и самими участниками соответствующего маскарада, – что они изображают бесов или нечистую силу, соответственно, переряживание закономерно сопровождалось всевозможными бесчинствами, часто имевшими откровенно кощунственный характер» (Успенский 2002: 167).

Собственно, сцены расчленения, разъятия присутствуют во многих словесных и визуальных описаниях ада.

См.: Жолковский 1994: 42, Щеглов 1986.

Мы ссылаемся здесь на источники по Средневековью, ибо, по мнению историков, само представление о дьяволе как об институте окончательно сложилось именно в Средние века – тогда же сформировалась и основная масса легенд, поверий и суеверий, связанных с образом врага рода человеческого.

Это вообще крайне характерная для «Колымских рассказов» ситуация: автор и рассказчики могут путать даты и обстоятельства, места и должности (например, Г. Андреев не был секретарем общества политкаторжан), но скрупулезно точны, когда речь идет о вещах структурных. Если описанная в «Колымских рассказах» картина вдруг расходится с историческими данными, вероятием и здравым смыслом – практика показала, что верить следует Шаламову, а не здравому смыслу. «Иногда все-таки мне казалось: „Ну нет, это слишком, этого не может быть!“ Вот, например, рассказ „Почерк“. Это рассказ о человеке, который переписывал расстрельные списки… То есть то, что я считал невозможным, оказалось возможным – один-единственный раз в ГУЛАГовской истории, именно тогда, вот в этот кусочек 1937–1938 гг. То есть сомнения мои насчет этого момента у Шаламова – зряшные!» (Рогинский 2013: 13).

Подобного рода построения встречаются в тексте многих «Колымских рассказов». Нам кажется, что далеко не во всех случаях инфернальные ассоциации вводились автором сознательно. Возможность затекстового прочтения задана принципиальной многозначностью образной системы «Колымских рассказов», в которой явственно обнаруживаются систематические отсылки к опознаваемым средневековым архетипам.

Само убийство несет еще и отчетливое дополнительное значение предательства, обманутого доверия: «Щенок доверчиво взвизгнул и лизнул человеческую руку» (1: 157).

См.: Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 3. С. 61–62. Цит. по: Березкин Ю. Е., Дувакин Е. Н . Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам. http://www.ruthenia.ru/folklore/berezkin/143–55.htm.

«В первой части рассказа Замятин замечает, что не может служить обедню, потому что у него нет хлеба и вина. …поедание собаки оборачивается угрожающей пародией на таинство причастия» (Toker 1991: 5–6; перевод мой. – Е. М .).

В «Записных книжках» Шаламова легко встретить выписки из средневекового «Романа об Александре» и пассажи следующего содержания: «Реформа замены рифмой ассонанса принадлежит Отфриду (середина IX века), немецкому монаху Вейсенбургского монастыря, им писались молитвы, псалмы, а после него и светская лирика стала рифмованной» (5: 260).

Помимо адской коннотации этот термин несет в себе прямую аллюзию: некогда в ходе одной из партийных дискуссий товарищ Сталин сравнил партию большевиков с «орденом меченосцев». Сравнение было подхвачено и довольно долго бытовало в политическом лексиконе. Шаламов владел политической терминологией своего времени, и это совпадение нельзя считать случайным. В «Очерках преступного мира» Шаламов выстраивает шкалу уголовных ценностей, удивительно совпадающую со шкалой приоритетов Советской власти. Отчетливо заявленная в «Колымских рассказах» тема взаимодействия и взаимопроникновения раннесоветского государства, криминального сообщества и нечистой силы заслуживает, как нам кажется, серьезного и подробного изучения.