Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Между прочим, ссылка на «Божий мир» — это не фигура речи, Андрей Битов признался однажды, что абсолютная убежденность в существовании Бога открылась ему на эскалаторе метро во время подъема на одной из самых глубоких ленинградских станций. Я же как читатель могу вспомнить о том, как поразил и даже потряс меня в первом сборнике еще не известного мне автора рассказ о классических юношеских любовных муках, не только своей пронзительной откровенностью, но прямо-таки экзистенциальным осмыслением любви. Может, я тогда и не знал таких слов, однако точность и правоту битовского письма почувствовал верно; через несколько лет, оказавшись одним из первых читателей полузапретного романа «Пушкинский дом», я для себя уяснил, что, помимо всех прочих достоинств, это еще небывалое по точности психологическое исследование. Подлинная анатомия любви, не утратившая, несмотря на научную, почти академическую точность, мучительную достоверность чувств.

Вообще достославная легенда об особом петербургском характере находила точнейшее воплощение в Битове-писателе и в Битове-человеке. Внешне он был сдержан, корректен, несколько холодноват, но в глубине души его сотрясали страсти, иной раз губительные, донимали соблазны, тоже не самые безобидные, — короче, можно было с немалой степенью достоверности предположить, что ад его внутреннего мира до некоторой степени соотносим с тем, каким всему миру известен главный петербургский прозаик всех времен и народов. И опять же, следуя ему, Битов преодолевал мучительный разлад с самим собой, грозящий нешуточным распадом, путем неиссякаемого созидания.

Кстати, подобно тому же великому земляку, Битов, тончайший психолог и мыслитель высшего класса, очень ценил возможность прямого писательского высказывания по самым разным вопросам российской, тогда советской, действительности. Как-то в середине семидесятых, когда писательская публицистика существовала у нас разве что в виде откликов на то или иное решение, спущенное из сфер высших предначертаний, Андрей как-то между делом сказал мне, что мечтал бы на манер знаменитых западных колумнистов, а точнее по образцу великих российских предшественников, публиковать в каком-нибудь популярном издании регулярную колонку. Иными словами, вести все тот же «дневник писателя», фиксирующий важнейшие события в духовной жизни советского общества и одновременно отражающий внутреннюю трансформацию душевных состояний русского интеллигента.

Мечта была совершенно несбыточная. Однако, научившись, по собственному признанию, каждый день хоть на полшага отвоевывать пространство своей внутренней свободы, Андрей Георгиевич изобрел для себя нечто вроде особого жанра. Вроде бы документальная проза, но по искренности и откровенности совершенно исповедальная. Как будто бы лирическая эссеистика, однако при этом исполненная конкретным, чисто сюжетным знанием научных, философских, литературоведческих, социальных проблем. В сущности, это и есть главное чудо литературы: она может быть о чем угодно, потому что она о человеке.

Так написано «Колесо», книга о мотогонках и о моторах, так написаны «Птицы», повесть об орнитологах, о Куршской косе и о птичьем заповеднике на ней, так написаны книги путешествий, и прежде всего легендарные «Уроки Армении».

Вот было время! Документальный текст, то есть основанный на конкретных знаниях и впечатлениях от этих знаний, лишенный каких бы то ни было беллетристических приманок и заманок, имел у широкого читателя всеобщий массовый успех, на который теперь не смеют претендовать самые раскрученные нынешние «бестселлеры».

По моему разумению, именно этим естественным путем сам собою сложился неповторимый образ битовской прозы, непритворно интеллектуальной, не приспособленной для поверхностного прочтения, требующей от читателя немалого умственного труда и при этом одаряющей его безмерной радостью искреннего потрясения. Совершенно неподдельного. Но тоже осмысленного. Как теперь говорят, отрефлексированного.

Я хорошо помню то время, когда лично познакомился с Андреем Битовым, которого уже довольно давно (по меркам молодости) открыл и выделил для себя, приобретя без чьей либо наводки его дебютную книгу «Большой шар». И вот судьба в лице Михаила Рощина свела меня со сложившимся, не то чтобы знаменитым, но обладающим завидной репутацией прозаиком. Я уже тогда понимал, что такая репутация среди коллег, она дороже иной повсеместной славы. Честно говоря, я и сам самонадеянно полагал, что обладаю кое-каким добрым именем подобного рода: лет десять печатаюсь в чрезвычайно популярном еженедельнике, выполняю в нем официально не крупную, но ответственную миссию, поскольку раньше любого «шефа», на самой начальной стадии решаю, какие рассказы и какие стихи стоит печатать на наших непочтительных страницах, почти каждый день общаюсь с авторами разной известности и величины. Короче говоря, набрался кое-какого опыта и самоощущения. Через три минуты общения с гостем из Ленинграда я разом их начисто растерял, превратившись перед лицом моего почти ровесника в косноязычного и глуповатого самозванца.