Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Вернусь в Ленинград и всех увижу. И начну писать. А раз писать, значит, какое-то время быть собой довольным».

У него были основания быть собой довольным: еще в шестидесятые он написал прекрасную книгу «Дачная местность», яркий очерк, нет, не очерк, а прозу — «Уроки Армении», к нему пришла известность, заслуженная слава.

Увы, из Ленинграда он уехал в Москву: в Москве и журналов больше, и жить легче, и начальство не такое строгое, как в Ленинграде. Видеться мы стали реже, но приезжая в Ленинград, звонил и приходил в гости. И мы, выпивая (он любил и умел это делать), опять говорили обо всем на свете. Но разве можно вспомнить давние беседы? Разве можно передать «прямую речь»? Он бы сказал: «Их надо выдумать», но я не прозаик и выдумывать не умею. Стихи — другое дело.

К его семидесятилетию в журнале «Звезда» (май 2007 года) напечатано мое стихотворение, в некотором смысле дублирующее «Двух мальчиков»:

Но уходить приходится, придется. Вот он и ушел в декабре прошлого года.

И хотя я, конечно, знал, как тяжело он болел последние несколько лет, видел, как он замучен болезнью, известие о его смерти меня пронзило, нанесло глубокую, незаживающую рану.

© А. Макаров

Андрей Битов был одним из самых умных людей России. И уж само собою, одним из умнейших людей русской литературы.

Написав эти слова, я имею в виду не житейскую, обыденную, практическую ипостась битовского ума (хотя и ее тоже), но прежде всего − его творческую способность исследовать, постигать, изучать жизнь в ее сущностном, заветном смысле. Не теряя при этом ее будничного, повседневного контекста. Более того, выявляя между ними тонкую неразрывную связь.

Битов заметил как-то, что есть образованные, глубокие люди, которые, взявшись за перо, обнаруживают невнятность и заурядность самоучки. И есть люди с виду простоватые и обыкновенные, которые на бумаге вдруг проявляют вроде бы неожиданную прозорливость и мудрость суждений.

Сам Андрей Георгиевич был основателен и философичен как в быту, так и за рабочим столом. Жить, существовать значило для него думать, размышлять, докапываться до окончательной правды, а уж писать и подавно. Он явно имел в виду себя, когда говорил об авторе, который в ответ на какой-либо вопрос честно признается: пока не знаю, но вот напишу об этом, тогда начну кое-что в этом понимать.

В этом и заключался битовский писательский метод. Точнее, его авторская природа. Работая над вполне беллетристическим текстом, он кропотливо и пристально исследовал окружающую действительность, в том числе и реалии собственной души. Может быть, поэтому при всей психологической и философической глубине эти штудии никогда не теряли эмоциональной заразительности, поэтического обаяния. Они открывали читателю глаза на самого себя. На свои страхи и надежды, комплексы и прозрения и одновременно на весь Божий мир, сочетающий высшее предназначение с будничной неизбывной конкретностью.