Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Стихотворец — по отношению к прозаику — все-таки существо несоизмеримо более свободное: он не одержим демиургическим зудом созидания в песочнице текста жизнеспособных миров и персонажей. Единожды создав суверенный мир и поселившись в нем, он лишь уточняет детали, порой предпринимает косметический ремонт, порой фундаментальную перепланировку, но уже не покидает раз навсегда избранного жилища. Жилище это населено не так, как у нормального прозаика — персонажами, — но исключительно авторскими двойниками. И время там течет по иным законам — не лучшим и не худшим, но более суверенным по отношению к реальности. «Потому что поэт, — сказано одним из двойников Бродского, — он всегда дело со Временем имеет. <���…> Даже когда про пространство сочиняет. Потому что песня — она что? Она — реорганизованное Время… Любая. Даже птичкина. Потому что звук — или там нота — он секунду занимает, и другой звук секунду занимает. Звуки, они, допустим, разные, а секунды — они всегда те же. Но из-за звуков <���…> и секунды становятся разными».

Легкость авторского своеволия в отношениях со временем составляет одну из привлекательнейших, магнетических черт Битовской прозы. «На этот раз был понедельник», — мог обронить он небрежно, либо же впасть в лукавое философствование: «Если согласиться с тем, что история делится на века, и представить себе их отдельность…» Суверенность личного времени и его принципиальная несовпадаемость с общепринятым являлась для Битова непререкаемым постулатом и одновременно поводом для почти сладострастного самокопания. Суверенность эта жестко связана с той певчей, «птичкиной» природой реорганизованного времени, о которой шла речь в приведенной цитате из Бродского: «Словно я попал в некое птичье племя, перелетное время».

Это личное время автора будто бы находилось в прямой зависимости от текста, им — прямо сейчас, в данную секунду, на глазах у читателя — порождаемого. Классический механизм лирики.

И последнее: уже не об Андрее Георгиевиче — о прощании с Новой Пушкинской премией. Без него она впрямь теряет смысл — но и неимоверно горько, что ее больше не будет. Я, помню, известие о присвоении Пушкинской получил за границей, в Каталонии. На следующее утро отбивался от журналистов: прошла информация, что приехавший к ним на фестиваль стихотворец удостоился «Russian Nobel Prize». Для заграницы вполне нормально: они ж знают, что Пушкин — «наше все», и если в испаноязычном мире главной является премия Сервантеса, в италоязычном — премия Данте, резонно предположить, что премия Пушкина — это именно «Russian Nobel Prize». Какой-то подобный камертон в культуре все равно необходим — никакая Госпремия его заменить не в состоянии. «Пушкинская» играла роль одновременно самой своенравной — и самой свободной, независимой от окололитературной подковерной возни институции. Теперь это место, увы, вакантно. Выскажу робкую надежду, что «Пушкинская» рано или поздно сумеет возродиться. Хотя бы в форме премии Пушкина имени Битова, или премии Битова имени Пушкина.

Завершая свою речь на вручении Пушкинской премии, я вспомнил Пушкинскую речь Блока, призывавшего нас аукаться «веселым» именем Пушкина. Веселых имен до хрена, а вот как Пушкин и Битов, одновременно легких и глубоких, — по пальцам сосчитать. Не только в нашей — в мировой литературе.

На памятном праздновании 70-летия в Питере, когда я делал доклад о природе времени в битовских «дублях», по ходу посиделок сымпровизировалось:

Андрей изумился: «Это ты мне загодя эпитафию сложил? И правильно: я ведь давно уже сверх лимита. Значит, еще долго проживу. Только ты не печатай пока…»

Я и не печатал. Увы, долго все ж таки не случилось: всего-то одиннадцать лет.

Спасибо Андрею, что был с нами. С увеличением расстояния масштаб сделанного им, знаю, будет лишь возрастать. Спасибо.

© А. Кушнер

Чем лучше знал человека, тем трудней написать о нем: одна мысль наползает на другую, одно воспоминание заслоняет другое. А с Андреем Битовым мы были дружны с юных лет, познакомившись в литобъединении Глеба Семенова при Горном институте. Оба жили на Петроградской стороне: он на Аптекарском острове, я на Большом проспекте — и возвращались из Горного института вместе на троллейбусе. Но главное — прогулки вдоль Карповки и Ботанического сада, по Каменноостровскому или Большому проспекту — и разговоры. О чем? О стихах и прозе, о любви, мироустройстве, жизни и смерти. Расставаться не хотелось, лучшего собеседника у меня не было, если не считать Лидии Гинзбург, замечательного филолога и эссеиста, нашего общего старшего друга, с интересом и горячим вниманием относившейся к нашим первым литературным опытам.