Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Нет, ни в чем я не повинен, говорил я себе, а голос притаившейся совести в ответ — виновен, повинен. Молодостью виноват, суетно-тщеславной поспешно-стью. Мое «Я» оказалось неустойчивым на своих двух ногах-подпорках. Для чувств необходима определенная зрелость, интеллектуальные усилия. «И жить торопится, и чувствовать спешит» — про меня тех времен сказано. Такие слова не мог бы сложить Петя Вяземский, но только умудренный жизнью Петр Андреевич.

Надо мной нависла угроза быть изгнанным из Академии, равнозначно сказать — из жизни. Впереди еще четыре года учебы, а в моем личном деле к тому времени было уже четыре выговора с последним предупреждением. В постоянной тревоге совершить невольно опрометчивый шаг я дотянул второй учебный год до экзаменационной сессии.

Шел зачет по французскому. Был конец мая 1956 года. Уже закончился ледоход на Неве. В этот день небо было высоким. Солнце — ласковым и теплым, редкое в эту пору над Ленинградом. Окна аудитории, где проходил экзамен, выходили на набережную, к двум сфинксам, охраняющим с двух сторон широкий гранитный спуск к Неве. Я попросил ребят окликнуть меня, когда подойдет мой черед тянуть билет. Вышел из здания, пересек набережную и спустился к реке. Нева лежала передо мной тяжелой массой, и, если бы прозрачная кромка воды, тихо журча, не облизывала ласково нижнюю ступень гранита, можно было бы подумать, что река совершенно неподвижна. Но это впечатление было обманчивым. Она лишь затаилась в неге весеннего дня подобно хищному зверю перед броском.

Я сбросил обувь, снял носки и коснулся воды пальцами босой ноги. Она была теплой на согретой под прямыми лучами солнца последней ступени спуска. Задрав голову, закрыв глаза, я погрузился в блаженное состояние покоя, когда внезапно услышал далекий гул голосов, нарушивших мое оцепенение. Посмотрев налево, откуда неслись голоса, увидел на верхней палубе дебаркадера, заякоренного навсегда к набережной и превращенного в ресторан «Поплавок», группу людей. Они размахивали руками, глядя вниз на реку. На темном фоне воды были хорошо видны блестящие на солнце брызги. Стало очевидно, что кто-то упал в воду. И этого кого-то сносило вдоль набережной в мою сторону. Когда человек оказался на расстоянии трех-четырех метров от меня, я бросился, как был в одежде, в воду и в два взмаха оказался рядом с ним. Это был огромный детина в солдатской гимнастерке. Безумно вытаращив глаза, он отчаянно колотил лапищами по воде, пытаясь ухватиться за меня. Это была бы верная гибель. Я кружился на расстоянии от него. Взмахнув руками еще несколько раз, солдат скрылся под водой. В ту же секунду я был над ним, и, ухватив за густую шевелюру, поднял его голову над поверхностью. Он был невменяем и только инстинктивно разевал рот, хватая воздух. У опор моста Лейтенанта Шмидта я почувствовал, как меня сковывает холод, который я не ощущал в первые секунды эйфории. Нас быстро несло вниз по течению. Последнее, что запомнил и что отпечаталось в затухающем сознании, — невероятно быстро нарастающая черная толпа людей на набережной. Возможно, это поздняя аберрация памяти.

Очнулся я в своей кровати. Мне снился кошмар. Будто бы огромный зверь навалился на меня, и я не могу выбраться из-под него. Когда осознал, где я, то первым человеком, которого опознал, была наша милая брюнетка — француженка. Она тут же меня успокоила, сказав, что выставила мне годовой зачет. Теперь я понимаю, почему через двадцать шесть лет, когда оказался в эмиграции во Франции, я знал по-французски всего два слова — «la pomme» и «la table».

Мои товарищи, которые наблюдали драматическую сцену из окон аудитории, а затем влились в бегущую толпу, рассказывали. Внизу по Неве, ниже Горного института, в котором, кстати сказать, учился муж роковой красавицы, стоял иностранный авианосец. Это был первый такого рода дружеский визит в нашу страну. Это он запеленговал нас. Спустил на воду катер, который нас и спас. Когда служба «скорой помощи» откачала из смертельно пьяного солдата невскую воду, он начал извергать в адрес спасителей потоки изысканной матерщины. Так мне позже рассказывали. Меня же отнесли на руках в общежитие, влили стакан водки и водкой же растерли все тело. Собрав одеяла со всех коек, укутали, и я уснул.

Еще вчера под дамокловым мечом, сегодня — на пьедестале. Все меня поздравляли. Говорили о моем «героическом поступке». Я страдал. За эту перемену декораций я чуть было не поплатился жизнью. Вот тогда я, кажется, понял природу геройских подвигов. Это всего-то мгновенное помешательство, когда человек теряет инстинкт самосохранения, забывает о ценности жизни. А когда мгновение уходит, все уже бывает подчас непоправимо.