Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Приказом по институту с меня были сняты все предыдущие выговоры и объявлена благодарность. Ленинградский военный округ наградил меня грамотой «за спасение утопающего советского солдата». Это нормально. По предписанию. Но то, что солдатик никогда не искал встречи со мной, чтобы поблагодарить за спасение жизни, — это ненормально. Значит, говорю себе, хороший парень, с нравственным стержнем. Тогда я упустил подаренный судьбой случай для активизации философической мысли. В те годы этот предмет не увлекал меня. Я упивался радостями жизни, наивно принимая ее подарки как цепь случайностей.

В 2004 году я приехал в Санкт-Петербург на открытие в Русском музее моей ретроспекции. Встретился со своим старым товарищем Игорем Ивановым. Он учился со мной в Академии в одно время. За ужином в маленьком уютном ре-сторане около Исаакиевской площади он вспомнил этот случай. Он же меня и поправил. Авианосец на Неве был не американским, как я думал, а английским. И он же, к моему удивлению, по прошествии почти пятидесяти лет, назвал его имя — «Триумф», прозвучавшее символически.

* * *

По окончании экзаменационной сессии наш курс должен был ехать в Крым на летнюю практику. Это давняя традиция: студенты живописного факультета проводили летнюю практику в Алупке, на дачах, некогда подаренных Академии художником Иваном Куинджи. Предполагалось, что после северного Ленинграда нам необходимо освежить палитру под высоким южным небом.

Палитра моя осталась прежней, но жизнь изменилась радикально. На тропе, где и двум не разойтись, по которой уже две недели я каждое утро спускался к морю, встретил наконец девушку, в которую был влюблен целый год. Каждый день ждал встречи с ней.

Я узнал ее издали. Сердце замерло. Она поднималась навстречу легкой поступью, тоненькая, бронзовая, в открытом сарафане в бело-голубую крупную клетку. Чтобы разойтись, я остановился и отступил. Когда девушка поравнялась со мной, дьявол подсказал мне фразу, достойную презрения. Именно это выражение промелькнуло в беглом на меня взгляде и придало ее лицу, и без того прелестному, с очевидными следами трехсотлетнего татарского ига, дополнительное очарование.

Среди товарищей по студенчеству был у меня один из самых близких, Влад Харламов. Он был славный парень. Небольшого роста, крепкого телосложения. Свои негустые волосы постоянно холил и, опрыскивая каким-то закрепителем, взбивал кок по моде времени. Был добрым, подвижным, всегда, «как яблочко, румян, одет весьма беспечно, не то чтоб очень пьян, а весел бесконечно». Влад был старше меня на курс и, соответственно, оказался на практике в Крыму годом раньше. Вернулся к новому учебному сезону влюбленным. Рассказывал, взволнованно заикаясь, о встрече на алупкинском пляже с потрясающей, по его выражению, девушкой. Имя ее Ира. У них началась переписка. Когда Влад получал письмо, он не спешил его вскрывать. Только поздно вечером, когда общежитие затихало, мы с ним устраивались на кухне, и он читал письмо вслух, а затем мы вместе сочиняли ответное. Я стал его наперсником, и со временем нельзя было сказать, кто из нас ожидал письма с большим нетерпением, он или я. Сочиняя ответ, я наполнялся безотчетной радостью, как будто получаемые Владом письма были адресованы мне. Целомудренные, они звучали во мне, как музыкальные этюды в эпистолярном жанре. Я возмечтал увидеть эту девушку.

В один из осенних, особенно безнадежно унылых дней Влад получил письмо. И, как повелось, устроившись на кухне и приготовив по большой кружке горячего кофе, мы приступили к ставшему ритуальным чтению. В письме Ира сообщила, что приезжает в Ленинград и пробудет три дня. Остановится у своей тетушки на улице Петра Лаврова. В конце письма добавила, чтобы Влад никого с ней не знакомил. Как же быть? Решили, что в назначенный час свидания у подъезда тетушкиного дома я буду сидеть на бульваре. И они пройдут мимо меня, как проходят мимо незнакомого человека.

В общежитии на нашем этаже жили китайские студенты, их было шесть или семь человек. Если мы с Владом удалялись на кухню для чтения писем, то они каждый вечер выносили в коридор стулья и тумбочку. За тумбочкой, на которой в рамке стоял портрет Мао Цзэдуна, восседал их староста Ван Баокан и проводил политинформацию. Не знаю, почему и за что, но китайцы любили меня. Любили, и все тут. И однажды сделали мне подарок — светлый плащ и такую же светлую шляпу. В таком молочно-кофейном одеянии под мелким моросящим дождем, который сочился, как из прокисшей половой тряпки, подвешенной над питерскими крышами, я сидел на скамье, как мокрая белая ворона. В перспективе бульвара не было ни одного человека. Иначе говоря, чуждый пейзажу нелепый тип не мог не обратить на себя внимание…