Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

И я, еще совсем малыш, понимаю, что Ефросинья в Алеше души не чает, безумно и безотчетно любит его. Но что поделаешь, разве так редко бывает: встретились с радостью, а разошлись с жалостью.

Я теперь представляю, что крушение всех надежд как болезнь подтачивало Ефросинью, отчаяние разрушало ее. Вот почему долго еще не узнать ее было, куда что подевалось.

Прошло время. Девка вся истужилась, посохла. Увяла Ефросинья — ведь вянет и красный цвет.

История ее стала достоянием всей деревни. Авдотья-Мишиха, старая вдова, баба бестолковая и горластая, как-то при мне ни с того ни с сего начала кричать на Гаврила Зайца. Тот сказал ей, что она ворует с поля коммунарский горох, прямо с витвинами домой таскает. Та его сразу ошарашила своим криком:

— Ты лучше бы за дочерьми глядел за своими! Вон Ефросинья-то! Ты, Гаврил Заяц, стекло да девку до изъяну береги, до порчи, до повреждения ее. А то горох! А че на него смотреть-то? Больше всех надо? Да рази мало его в коммуне! На всех хватит. Вот бестолковый!

Гаврил стоял, опешив, и не знал от обиды, как ответить, чтобы замолкла.

А Алеше Маевскому и горя мало. До самого тридцать девятого года куролесил, по бабам да по девкам ходил. А тут сразу два события: мать умерла — некому стало обихаживать его, а в мае Алешу на Халхин-Гол взяли. Вместе с автомашиной ушел, на которой работал. В сентябре вернулся.

В июле сорокового года я приезжал домой на каникулы из института. Конечно, новостей было много. В их числе сообщили, что Ефросинья, дочь Гаврила Зайца, вышла замуж на Алексея Парфеновича Маевского.

Алешу Маевского так и не пришлось больше увидеть, а Ефросинья как-то встретилась на дороге.

— Ой, Ефимушка! — вскрикнула она. — Надолго ли?

— На каникулы, на два месяца.

— И не устал ты учиться-то?

Я рассмеялся.

— А что смеешься-то? Тяжело небось? Я вот четыре зимы училась, так и то с трудом.

— А как Алексей Парфенович? — спросил я.

— Ой, Ефимушка, живу и боюсь. Все время страх какой-то. Не дай бог, что-нибудь случится. Живу как в раю за ним. Я те правду говорю, завсегда страх. Люблю его, широкоротого. Сын у нас. Весь в него.

Она глядела на меня огромными веселыми глазами, над которыми сияли нетронутые брови, то и дело встряхивала крепкой головой с коротко остриженными каштановыми волосами; подвижные ноздри при этом трепетали, а на гладких загорелых щеках выступали две ямочки, которые придавали лицу насмешливое выражение. На висках и на шее выделялись упрямые завитки. Она и вправду была не только удивительно красива, но и переполнена счастьем.

— А Алеша тебя как-то не так давно вспоминал. Помнишь, мы на сеновал к тебе приходили?

— Я что-то забыл, — почему-то соврал я, испугавшись.

— Ну, тебе-то и забыть немудрено. А мы-то с Алешей помним. Как только ты уснешь, бывало, так мы с ним наговориться не можем.

С тех пор прошло много лет. Я успел состариться, а Ефросинья, которую я встретил в восьмидесятом году, казалась мне и вовсе старушкой.

Мы легко и быстро разговорились с ней. Вспомнили Алешу Маевского, который был убит в последний месяц войны. Ефросинья рассказала мне о том, как вручили ему повестку, какой печальный он был, когда уходил на фронт: будто чувствовал, что убьют.

— «Не нажился я, — говорит, — с тобой, Ефросиньюшка, не нарадовался!»

Ефросинья сквозь рыдания несколько раз повторила:

— Как вспомню его, так до сих пор сердце кровью подплывает. Жили мы с ним как в хорошем сне. Сладкий был человек, что и говорить. Добрый, все угодить мне хотел. Если бы не война, так ему бы сносу не было.

Я сумел-таки просунуться в ее речь и спросил:

— А как мальчик ваш? У вас ведь мальчик перед войной был?

— Какой мальчик? — усмехнулась и вся загорелась Ефросинья. — Да их у меня после Алексея трое осталось. Все сыновья. Первый родился в сороковом, перед войной, значит. Любил его отец-то без ума: когда уходил, так всего слезами залил, не знали, как оторвать от ребенка. Второй появился уже в сорок втором, в феврале. Когда Алексей в сорок пятом из госпиталя заезжал, так Егору, первому-то, почти шесть лет было, а второму, Мите, четвертый пошел, он его первый раз видел. Уехал веселый. Война, — продолжала Ефросинья, — к концу подошла. Месяц целый был. Ой, радости было! Кажись, еще лучше прежнего стал. Уехал-то веселый, а меня опять с ребенком оставил. А в мае похоронку получила. Так последний-то, Алексеем назвали, уже без отца появился на свет.

— А как ребята-то?

— Так ведь ничего. Хорошие ребята. Детей у всех помногу, — видно, в отца пошли. Все дома живут. Ну, конечно, по деревне разъехались, у каждого свое хозяйство. Но все со мной близко. И все на аккордеонах играют.