Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

В первый вечер они уселись под крышу, которая не первый раз молча слушала любовный разговор, вздохи, шутки и ссоры, только об этом не могла рассказать.

Когда они уселись, Ефросинья спросила:

— Ну, зачем звал?

Алеша ответил:

— Да так вот, позвал, и все.

— Че тебе надо?

— Ну что ты, Ефросинья, будто обиделась на меня?

— Да нет, я не обиделась, а спрашиваю: че надо?

— Почто, Ефросинья, холодом-то на меня веешь? За что обижаешь-то?

— А че зарядил ходить за мной? Ходит и ходит то и дело. Только славу наживешь с тобой.

— А че так?

— Так ты на себя посмотри. Вишь, маслены глаза. Привык, что к тебе девки лезут.

— Так ведь рази я виноват, что у меня глаза таки? На то у селезня зеркальце, чтобы утки гляделись. Рази я виноват, что они лезут ко мне? — объясняет Алеша свое волокитство.

— Мамаша говорит, — вдруг уже спокойнее рассказывает Ефросинья, — мамаша говорит про тебя: «Добро бы путный был, а то шатун». Не умеет, мол, ни добыть, ни прожить.

— Ну, это она не то говорит. Меня, поди, во всей волости знают, — начинает хвастаться Алеша, на что Ефросинья отвечает:

— Велик звон, да не красен. Слава больно о тебе нехороша, вот что.

— Дак ведь в кривом зеркале всегда рот на боку. Знаешь это?

Я слышу, как они садятся рядом на сено.

— Фрося, Ефросинья, ножка голубина! — начинает напевать Алеша.

Ефросинья чем-то недовольна, потому что неожиданно резко прерывает его пение:

— Ты вот что: глазами гляди, а рукам волю не давай.

— Ничего, — говорит после долгого молчания Алеша, — все равно я зеленым лугом пройдуся, на сине небо нагляжуся, алой зоренькой ворочуся. Не может быть того. А все потому, что без морозу ты сердце мое вызнобила.

— Говорю тебе, не трогай. Не твое пока, — говорит Ефросинья в ответ на ухаживания и ласки Алеши.

В следующую ночь, проснувшись, я опять слышу, как Ефросинья упрекает Алешу в том, что у него было много девок и что он человек ненадежный.

— Дак ведь я что хочу? — оправдывается тот, ибо отрицать ничего нельзя: в деревне все люди на виду, — Я хочу только одно, пойми ты меня, — вылюбить себе невесту, чтобы по нраву была. Вот и смотрю.

Алеша хочет этим сказать, что он не нашел еще себе невесту.

— А почему ночевать к вдовам ходишь? — как ушатом холодной воды обливает его Ефросинья.

— Дак ведь врут все.

Алеша обиженно дышит, смущенно кашляет. Ефросинья молчит. Потом Алеша говорит:

— Вот когда найду бровь в бровь и глаз в глаз схожую, тогда и женюсь. Тогда за мое почтение. Вот ты, к примеру, краше цвета алого, белее снега белого, до того ты мила мне.

Алеша вздувает спичку и закуривает. Я вижу его полные насмешливые губы и хитрую улыбку, освещенную папироской.

— Сожжешь сено-то, заовинник, — предупреждает Ефросинья.

Алеша губами перекатывает папироску из одного угла рта в другой и молчит.

Ефросиньино сердце, видимо, смягчается. Ей приятно с Алешей, но она все-таки говорит:

— Грешник ты, Алексей, кипеть тебе в аду.

— Дак ведь, — игриво отвечает Алеша, — не грешит, кто в земле лежит.

Но Ефросинья не принимает игривого тона Алеши:

— Я не под версту тебе, заовиннику. Эк ровню нашел.

— Ну, уж и пошутить нельзя, — успокаивает ее Алеша и начинает ей что-то шептать.

О чем они потом говорили, я не знаю. Проснулся перед утром — они все еще сидят, обнимаются и тихо разговаривают. «Господи, — думаю я, — всю ночь просидеть, как это их сон не берет?»

— Христом богом клянусь, ты лучше всех, — шепчет Алеша, — и личиком бела, и с очей весела. Гляжу на тебя, так дух замирает.

Ефросинья сидит и слушает. Потом Алеша вдруг восклицает:

— Ты посмотри, Ефросинья, небо-то какое! Звезды-то!

Оба смотрят на небо в приоткрытую дверь сеновала.

— Вот эта самая большая, — объясняет Алеша. — На север показывает. По ней корабли по морю плавают. Смотрит капитан на нее и с пути не сбивается.

Этот урок астрономии поражает Ефросинью.

— Правда по звездам корабли плавают? Откуда ты знаешь все?

— А нечто я не учился? — отвечает тот с гордостью и обидой.

Какое-то время молчат. Алеша начинает с чувством шептать:

— Ты для меня тоже как эта звезда большая. Без тебя и цветы не цветут и дубы не растут в дубраве.

И говорит он все это таким голосом, который выдает в нем любовь к Ефросинье, а меня хватает за сердце. «Надо же, — думаю я, — как он хорошо говорит. Вот бы так научиться!» И зависть берет меня.

— А каки таки дубы? — спрашивает Ефросинья. — Ты их видел?

— А где же я их увижу, когда они у нас не растут? Из книжек знаю. Читал.