Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Потом Ефросинья долго плакала и смеялась. Когда уже совсем попрощались и она побежала от меня, то вскоре обернулась и, увидев, что я все еще стою на месте, подошла и сказала:

— Можешь себе представить, Ефимушка, ведь сколько лет прошло, а до сих пор не верю, чтобы такого да кто-то убить мог.

Последнее время мой отец и Егор Житов по заданию волости часто ездили по ближним и дальним деревням то вместе, то в одиночку. По волости шла сплошная коллективизация. Как потом напишут в некрологах по поводу их кончины, они были организаторами колхозного движения. Только о Егоре Житове будет напечатано в «Правде», как о депутате Верховного Совета РСФСР, дважды Герое Социалистического Труда, а об отце — в районной газете «Перелазский колхозник».

В коммуне «Красный Перелаз» только и разговоров было, что о сплошной коллективизации и о поездках отца и Егора Житова. Я, конечно, живо представлял, как отец на собрании говорит мужикам о новой жизни, как бьет своим огромным кулаком по столу, если кто-то из них не согласен с ним. Отец возражений не терпит. Он никого не боится. И в моем воспаленном воображением мозгу возникали совсем не те картины, которые я невольно наблюдал в Содомове, куда мы ездили в прошлом году с Натальей Константиновной Шангиной с попыткой организовать коммуну. Я тогда жалел, что не отец поехал, а учительница. Уж он-то, думалось мне, не позволил бы смеяться над собой и над коммуной. Достаточно было посмотреть на моего отца, чтобы понять, что это сильный, уверенный в себе и потому решительный человек. Твердый взгляд и гордая посадка головы, солдатская выправка, от которой он не мог отделаться, хотя не служил уже добрых полтора десятка лет, невольно заставляли думать, что с этим человеком шутить нельзя, с ним надо ладить или повиноваться ему. Он принадлежал к тем редким людям, которые меньше всего думают о своей собственной выгоде, и потому не ведал страха. Егор Житов потом, когда я был уже взрослым, рассказывал мне об отце:

— Вот это настоящий герой был. Ты только скажи ему, где враг, и Егор Ефимович, не дрогнув, бросится на него.

Не знаю, многие ли из наших людей любили отца, но уважали и в той или иной мере боялись его все. Может, только Егор Житов не боялся, и то потому, что отец беспрекословно ему подчинялся и боготворил его.

К отцу у меня было странное отношение: я по-прежнему боялся его и в то же время гордился им, его силой, неукротимостью и своенравием, и верил в его несокрушимость.

Вскоре произошли события, которые должны были бы насторожить не только маму, бабушку Парашкеву, меня, но и всех наших в коммуне.

Однажды мы сидели дома: мама, бабка Парашкева, Санька и я. Дело было под вечер. Дверь в нашу комнату тихо, совсем беззвучно и незаметно отворилась, и в проеме встал незнакомый мужик, небольшого росточка, в богатом, чуть не до полу тулупе. Он окинул всех нас хозяйским взглядом и с наглой ухмылкой спросил:

— В этой, че ли, клетушке-то Егорка Перелазов живет али в другой какой?

Надо сказать, жили мы тогда в большом новом доме, выстроенном накануне зимой. Старые дома в деревне, в которых мы жили до коммуны, были разобраны, вывезены в поле и использованы под общий дом. Мы всей семьей, в которой было восемь взрослых и детей, жили в одной комнате с печкой-голландкой и приспособлениями для лежания. Правда, комната была большая, походила на сарай, и никак не на клетушку. Поэтому вопрос незнакомого мужика мы восприняли с обидой, как издевку над собой и над коммуной вообще. Мама с вызовом спросила за всех нас:

— А ты кто такой будешь?

Мужик снял шапку, обнажив лысую круглую голову, перекрестился и ответил скороговоркой, опять с издевкой:

— Дак ведь я человек божий, как вишь, обшит кожей.

— А чего тебе от Егора надо? Он на собранье уехал с Егором Житовым. Кажись, на Шмониху.

— На Шмониху, говоришь? — переспросил мужик.

— Кажись, на Шмониху. А че?

— А ты его, матушка, предупреди. Вишь, у тебя их сколько, — показал мужик на меня, Саньку и Марью, которой было уже два года. — Да серьезно предупреди. Не дай бог, по миру пойдут. Рази баско будет?

— А че это ты раскаркался-то? — набросилась на него бабка Парашкева, почуяв раньше всех что-то недоброе и тяжело приподнимаясь с табуретки. — О чем это ты поешь-то, ирод?

— А вот о чем, — не струсил мужик. — Худо будет, если он и дальше будет ездить по волости-то.

— А что же будет? — вскочила и мама, и обе они с бабкой Парашкевой надвинулись на него. Мы с Санькой тоже вскочили на ноги, а Марья ударилась в рев.