А правозащитные организации рассматривали, и рассматривают эти процессы, как нарушение прав человека на политические свободы, гарантируемые конституцией: свобода шествий, собраний и печати.
Я во всем черном ничего этого еще не предвидел, я демонстрировал только этикет.
Со смертью Сталина кончились превентивные репрессии, кончились аресты за слово, можно было болтать, что тебе угодно, но только в своей компании – без публичной агитации, и тем более какой-либо организации. Для высших руководителей и деятелей культуры исчезла угроза расстрела как врагов народа.
Кремль открыл свои ворота.
Во время одной из моих командировок в Москву со мной связалась Томочка Голдина, которая после окончания школы ехала с подругой в ленинградский институт. Поезд из Куйбышева приходил в Москву утром, а поезд в Ленинград отходил из Москвы вечером. Они просили познакомить их с Москвой.
В моем представлении город познается ногами, и я провел их пешком от Казанского вокзала до университета на Ленинских горах, да еще сделал крюк от вокзала по Садовому Кольцу до Тверской. По пути через Боровицкие ворота свободно зашли в Кремль, побродили по нему и пофотографировались, в частности на галерее колокольни Ивана Великого.
Мы захлебывались от свободы. Наша заводская стенгазета, как орган парткома, беспощадно критиковала, за исключением Кузнецова, всех, вплоть до директора завода. Наша окабэвская стенгазета шутила, было много озорства, и вот мы поместили в ней рисунок из какого-то гэдээровского журнала: «критика сверху и критика снизу». Это была аналогия нашей русской шутки: «критиковать начальство, это все равно, что мочиться против ветра, сам же и будешь в моче». На гэдээровском рисунке два балкона: критикующий снизу бросает вверх кирпич, который не долетает до верхнего, и, падая, бьет по голове критикующего снизу.
Нас с Лычагиным вызвал к себе в кабинет начальник ОКБ Мухин. Среди ругани прозвучало и такое: «Подождите, еще сажать будем»! Мухин не заметил, что поезд уже ушел, и огоньки его последнего вагона уже скрываются за горизонтом. На нас его ругань не произвела никакого впечатления. На выходе из кабинета мы рассмеялись – только озорство подогрел, в том числе и заявлением о том, что еще сажать будут. Между прочим, другого случая повышения голоса при общении со мной за все время работы я не припомню.
Припискаит2015 года. Мухин, наверное, давно помер, а вот его угроза: «еще сажать будем», похоже, не лишена смысла.
Прошло с тех пор 60 лет; в январе 2015 года арестовали женщину – мать семерых детей, младшему из которых всего два с половиной месяца, за то, что она позвонила в посольство Украины и сказала, что из услышанного ею разговора в троллейбусе она узнала об отправлении на Украину нашей воинской части. Её обвиняют в предательстве. Но она не работает в Главном штабе, и даже к воинской части не имеет отношения, т.е. не является носителем секретной информации. В посольство она передала троллейбусную болтовню. Арестовали за звонок в иностранное посольство? Это страшно. Даже грудного ребенка не пощадили! Это черный осколок из того мрачного, что было в нашем светлом прошлом.
Венгерские события. Новочеркасск
Вслед за ХХ съездом новая власть показала зубы. Когда к нам в комнату поселили демобилизованного солдата Колю Воробьева, я подробней узнал о венгерских событиях, в которых ему в качестве шофера у какого-то начальника довелось участвовать. Наш ХХ съезд венгры восприняли, как шанс к самостоятельности. Руководить движением в направлении к самостоятельности стал премьер-министр социалист Имре Надь. Вроде бы все законно, но воодушевленные победой противники коммунистов стали последних расстреливать и вешать, и по Венгрии пошли наши танки. Сопротивление было недолгим, наши захватили Имре Надя, убили его и поставили Кадара. Подробностей мы не знали.
Рядовые венгры с рядовым Колей были откровенны, Коля рассказывал, что венгры воодушевились шагами Надя, который открыл перед ними какие-то надежды, и им, естественно, ненавистен был наш назначенец Кадар. С нашей стороны, вне всякого сомнения, это был кровавый беспредел, и он исходил из сути нашей системы – всё должно быть везде и у всех одинаково. Даже оценки в школе, которые в Венгрии ставились по другой шкале балов, заставили сделать, как у нас, чем были очень недовольны родители, выросшие в привычной для них системе. Этот беспредел мы – я и мои товарищи – безусловно, осуждали, но не все. Были и те, кто все воспринимал по трактовке в «Правде». Меня в то время поразило лицемерие Хрущева – перед тем, как по Венгрии пошли наши танки, наше правительство выступило с декларацией о том, что оно не допускает своего вмешательства во внутренние дела стран народной демократии.
Читать дальше