Петр Смирнов - Ласко́во

Группа цыганских семей, состоящих в родстве, обычно кочевала в одних и тех же местах. Поэтому крестьяне хорошо знали “своих” кочевников.

Гаврила Козлов часто бывал в нашей деревне, и мне он запомнился больше других цыган. Среднего роста, широкоплечий, немного сутулый. Лицо со следами оспы, окладистая черная борода, подпаленные куревом усы. Говорил мало, картавил и немного заикался, сидел на лавке обычно молча и беспрестанно курил махорку.

Мужики цыганам не верили, считали их обманщиками. Так оно и было. А иначе цыгану не на что жить, обман – цыганская профессия. Однако Гаврилу считали почти своим, ему доверяли больше. Может быть, отчасти потому, что его жена Устиха была русская. Может, он и вправду своих, ближних мужиков меньше обманывал.

Однажды отец захотел заменить состарившегося коня Ваську. Попросил Гаврилу пригнать коня помоложе и обменять на Ваську. Весной Гаврила приехал верхом на гнедом мерине. Конь был чуть меньше нашего Васьки, но круглее и упитаннее.

– Иди гл-ляди, – позвал отца Гаврила.

– Что ж глядеть, мне сеять надо, а на старом не отсеяться, – ответил папаша, оделся и вышел на улицу.

Обошел коня, осмотрел, спросил у тятяши:

– Гляди, тятьк, будем менять ай не? Наверно, придать придется.

Гаврила вмиг преобразился при этих словах. Отвязал от изгороди повод, кнутом подхлестнул коня по задним ногам. Конь подскочил и, дрожа всем телом, заплясал вокруг цыгана. А тот, держа повод в левой руке, знай похлестывал его по ляжкам да приговаривал:

– Гл-ляди! Гл-ляди! Гл-ляди! Да это не конь, а птица! Ты прлосил – я прлигнал! Как рлаз што тебе надо – молодой, ей-богу не врлу, шестой год, корломной (т. е. коромно́й – хорошо упитанный), не порлченый, век благодарлить будешь!..

Отец взмолился:

– Гаврил, Гаврил, брось, не стебай, не надо! Дай лучше проехать, в плуге попробыть, а бить не надо!

– На! Прлобуй, где хошь прлобуй! Мне стынно не будя, сам спасибо давать будешь, прлавду говорлю.

Подошли деревенские мужики.

– Давай, давай, Васьк, меняй, на барышах и нам што-нибудь перепадё, – пошутил Тимоха.

– Ме́ны без барышов не быва́я, – поддержал дед Бобка.

– Да-а, цыгану хоть плюнь, да на руку, – без придачи он менять не бу́дя, – добавил дядя Миша.

Тятяша молчал. Было видно, как жаль ему расставаться с любимцем Васькой. Потом проговорил тихо, будто самому себе:

– Доку́ль (доколе) не меняй, а хомут на гвозд повесишь.

Гаврилу вдруг это заело. Пока говорили мужики, он молчал, словно он здесь посторонний. А тут не стерпел:

– Ты коня гл-ляди, весь омман в глазах, прлобуй где хошь, я тебе всю прлавду говорлю, а ты гл-ляди. Когда я тебя омманул, скажи?!

Коня впрягли в плуг. Прямо за нашим двором была нетронутая полоска, на ней и решили испытать мерина.

Гаврила шел сбоку, готовый немедленно подстегнуть лошадь кнутом, если остановится. Отец просил не трогать коня – хотел убедиться, насколько тот обучен ходить в борозде и как выдержит испытание на тяговую силу. Наш старый Васька, к примеру, и в повозке и на пашне ходил быстро. На крепкой пашне он почти бежал, но быстро уставал, часто останавливался и тяжело дышал.

Цыганский конь шел ровно; плуг, правда, тянул, напрягаясь изо всех сил. “Комиссия” признала его годным. Отец, приплатив Гавриле овцу в придачу, променял его на Ваську. Гаврила, подстелив попону и сев верхом на Ваську, подстегнул его своим плетеным четырехгранным ременным кнутом. Конь, от роду знавший только ласку и не ведавший кнута, с места понес ошалелой рысью. У нас у всех – у тятяши, у отца, у мамы, у меня с Митькой невольно покатились слезы…

Прощай, Васька!

Всю свою конскую жизнь служил ты верой и правдой хозяину, нисколько не жалея себя, не вылезая из хомута с ранней весны до поздней осени. А под старость отдали тебя цыгану, потомственному кнутобою. Ох, и больно стегает цыганский кнут!..

Родился Васька, когда меня еще не было на свете. Масть его вначале была желтой. А я помню его белым с желтыми крапинами. Когда уже двухлетнего (“в боронку”) запряг его папаша в дровни, чтобы обучить, Васька сразу побежал как надо, рысью, ни разу не сбившись на галоп. Крепкий хозяин оставил бы такого жеребца для выезда, а работал на кобыле. Но отцу держать пару лошадей было не под силу. Поэтому, как ни жаль было, трехлетнего (“в соху”) Ваську отвели к коновалу. Когда рана зажила, Ваську в хозяйстве оставили одного. Кобылу, его мать, продали.

Васька был, как тогда говорили, уда́лый. Ни кнут, ни прут на него был не нужен. Хоть после пахоты, хоть после дальней поездки он шел весело, с высоко поднятой головой, чутко навострив уши. Стоило крохотной пташке выпорхнуть из-под ног, он весь вздрагивал от испуга, а то и шарахался в сторону или пускался в бег. Эту свою пугливость он сохранил до старости.