Петр Смирнов - Ласко́во

– На-ка, попробуй моего; только подгорел маленько, передержала в печи.

– Не-е, что ты, хорош, – отведав, ответит соседка. – Завтра и я буду печь. Лепешку с картошечкой испеку, принесу тебе.

С середины августа для крестьянина забот становилось еще больше: жатва, обмолот, посев и заделка семян. Местами уже и лён созрел – нужно убирать и лён. Поэтому обмолот часто проводили ночью.

С вечера в ригу свозили снопы. Весь следующий день тятяша топил в риге печь – сушил снопы, а ночью при свете самодельного фонаря их обмолачивали цепами.

По деревне слышался перестук цепов.

– Та-та, та-та-та!

– Та-та, та-та-та!

Это Бобкины. В пять рук. У других рабочих рук меньше. У нас, пока я, старший из троих сыновей, был мал, молотили в три руки:

– Та-та-та!

– Та-та-та!

Утром папаша с мамой уходили в поле – либо на сенокос, либо жать овес и ячмень. На гумне оставался тятяша. Он сгребал с кучи зерна колоски, а мы с братом Митькой в корзинах относили их в заугольник (так называлось место между стенкой риги и стеной гумна). Тятяша с помощью ручной лопатки провеивал зерно. Вечером папаша отвозил зерно в амбар. На ригу насаживали новые снопы.

А когда же спать? Ничего, говорили, на Илью и лено́й (т. е. ленивый) казак выспится. Ильин день 2-го августа, а 19-го – Спас. Считалось лучшим сроком сева – “обсевать Спас”. С окончанием озимого сева убирали и молотили яровые хлеба, убирали лён, копали картофель, и уж после всего убирали овощи с огородов. Заканчивали страду обычно к Покрову.

Скоту становилось вольготнее – можно пастись и в ржаных, и в яровых полях. Иногда опытный пастух с нашей, ребячьей, помощью умудрялся пройти со стадом между посевами озимых и накормить коров сочной отавой. Бабы тогда неумеренно хвалили его, а он был на седьмом небе от гордости.

Весной в иные годы сена не хватало, и коней кормили молодой осокой по болотцам. Когда обед кончался, за лошадью надо было лезть по колено в воду.

Однажды вместе с нами пас в болоте под Е́сенкой свою молодую кобылу горбатенький Иван Макаров. Был он уже в годах. И не захотел лезть в холодную воду.

– Сейчас я их выгоню из болота, – сказал он.

Сорвал широкую травинку и зажал ее концы между большими пальцами рук. Затем приложил руки ко рту и сильно дунул на ребро травинки. Пронзительный свист заставил лошадей поднять головы и навострить уши. В то время животные, в особенности лошади, были очень пугливы. Внезапный вылет птички из куста мог так испугать коня, что он прыгал в сторону и нередко сбрасывал седока. Поэтому на молодых лошадях детям ездить не позволяли.

От повторного свиста лошади, у которых были спутаны передние ноги, поскакали к берегу. Уже больше и не свистел Иван Макаров, но коней было не остановить – теперь их пугал и гнал шум разбрызгиваемой воды. На берегу лошади порвали путы и понеслись мимо нас к Есенке. С уздечками в руках и со слезами на глазах (попадет же от отцов!) мы бежали до Есенки, а потом до Фи́шихи, где лошади, наконец, остановились у тамошних пасущихся коней.

Катя Макарова с мужем Алексеем земли не имели. Не было у них и детей. В Ласко́во из города приезжали только летом. Однажды они привезли соседского городского мальчика. Он играл вместе с нами и завидовал нашей свободной езде на лошадях. Алексей Макаров посадил как-то и его верхом на матрёнину молодую кобылу. Сам водил лошадь в поводу́, придерживая седока за ногу. Но мальчику это не нравилось, он хотел ехать сам. Поехал было, но упал. Не знаю, ушибся он или только напугался, но Макаров на руках отнёс его в избу. Вскоре увёз в Питер. Больше они с Катей городских детей в Ласко́во не привозили.

Помнится, гостила в самый сенокос у Бобкиных Машкина сестра из Питера. Естественно, видела всю деревенскую суетню – всё бегом, всё бегом. Удивило её, что никто ни на что не жаловался:

– Как всё это люди терпят? Это же невозможно вынести! Я устаю всё это видеть.

– Ничего, милая, – отвечала Машка, – зато у нас воздух вольный.

К Тимохе тоже однажды приезжала из Ленинграда сестра Аниска. Она была коренная ласковская, её помнили с детства. Не нравилось всем, что она курила. Уехала Аниска очень скоро. Дуня Тимошиха тужила потом, что много времени в страду потерял муж, встречая и провожая сестру на железнодорожную станцию Соши́хино. (Была такая станция километрах в сорока от Ласко́ва, на железной дороге Псков – Пушкинские Горы. Немцы в войну ту дорогу разобрали, кое-где сохранилась только насыпь).

Примерно с 1927 года крестьян обязали сдавать натурой все продукты государству. Надо было ежедневно носить в пункт приема в Шума́ях молоко. Зерно, сено, картофель, лён, мясо возили на станцию Сошихино или в другие приемные пункты. Для сена открыли пункт в деревне Морозы, это от Ласко́ва километров пятнадцать.