Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Этот наказ отец повторил, когда Мишка поздно вечером вернулся со дня рождения Шурки Вышутина. Он учуял, что от сына попахивает водочкой и табаком.

— Курил? — строго спросил отец, сидя в кухне на табуретке и крепко держа Мишку за руки.

Он мог бы и не спрашивать. По одному только выражению лица сына отец уже понял, что тот проштрафился.

— Водку пил? — как-то затаенно спросил отец.

— Да, — убито произнес Мишка.

— Сколько выпил?

— Полторы стопки…

— Не врешь?

— Нет, — Мишка поднял голову и в упор посмотрел на отца.

Тот поверил Мишке и не стал ругать, но провел его в горницу, поставил у стола, а сам сел на старенький, единственный в нашей избе венский стул. Лицо отца было таким, каким оно бывает у человека, когда он хочет сказать то, что, произнеся однажды, уже не повторит. Вещие слова… Слова, которые как заклинание прозвучали из уст покойного моего деда Михаила Ивановича, когда он привез из Тамбова серебряные часы и грамоту, полученные на бегах.

— Вот окончите десятый класс и получишь аттестат, тогда я тебе сам своей рукой налью стопку, и ты чокнешься со мной и матерью, даже бабушка нальет своего церковного вина. Понял?

— Понял… — подавленно ответил Мишка и облегченно вздохнул.

Ведь не ругань, не раздражение зародилось в душе отца, а добро, которое постоянно гнездилось в ней.

Уж кто-кто, но я-то знал, что Мишка курит, хотя тайком, не тратя денег на папиросы, но курит. Сережу он остерегался. Однажды, вырвав из губ Мишки цигарку самосада, брат строго предупредил его: если хоть еще раз увидит, то все расскажет отцу.

После отъезда Сережи Мишка курил в бане, стараясь не попасться на глаза маме и бабушке, которая табачный запах считала греховным. Толик и Петька Мишку не выдавали, и он ценил их умение молчать: то одаривал конфеткой, то откуда-то приносил такой спелый подсолнух, какие в нашем огороде не вырастали. Иногда водил их на дневные сеансы в кино.

Мишка предупредил Петьку и Толика:

— Если Олька Сучкова спросит, дома ли я, отвечайте: нет, придет поздно вечером, в школе делает стенгазету.

Мишка был уже не рад, что взял у почтальонши два альбома ее сослуживцев. Костеря ее на чем свет стоит, он вписывал в них почти те же самые стишки, которые раньше написал в альбом Ольги.

Уж так видно устроен человек: когда он пребывает в тревоге, ожидая от другого спасительного добра, то готов божиться и клясться, что на добро ответит добром. Но стоит только дождаться этого добра, как он почти тут же постепенно охладевает. Однако Мишкой теперь руководила боязнь, как бы рябая почтальонша не вздумала распечатывать письма от Сережи, а поэтому он, проклиная ее в душе, списывал любовные стишки из альбомов Нюрки Федяшиной и Ленки Елистратовой, с которыми у него была давнишняя дружба.

Перед тем как лечь спать, дождавшись, пока все улягутся в свои постели, бабушка долго и истово молилась. Казалось, что она зримо видит живого Господа Бога, верит в его силу и могущество и, шепча что-то губами, просит его защиты и милости.

Дожди, словно во спасение людей, прошли тогда, когда они были очень нужны. Пора сенокоса выдалась тоже как по заказу: вовремя успели скосить буйно вымахавшие травы и сметать в стога. Косили, как было установлено местной властью, исполу: половина сена — колхозу, половина — себе. Конечно, пригадывали так: сенцо получше, поягодней да покормовитей старались вывезти себе. Лошадей или быков давал колхоз. На корову, на теленка и на четырех овец мы всегда заготавливали пятьдесят копен — норма, уже выверенная годами: двадцать пять копен на корову и по пять копен на каждую овцу и на теленка.

Конец августа поля словно покрыл живым, дышащим на ветру золотом. Море я пока видел только в кино, но когда слышал ходячее выражение, в котором пшеничное поле под нахлестами ветра сравнивают с морскими волнами, то живее и ярче представлял себе его. Такими поля были тем летом. Хлеба — стена стеной. Свернешь с проселочной дороги, зайдешь в пшеницу — и с телеги видна только выгоревшая на солнце мальчишеская головенка.

Картошку уже не подкапывали, а рыли подряд. К осени прибавили хлеба и по карточкам. Так что свое подвенечное платье, которое мама не раз доставала из сундука и, вздыхая, разбрасывала на руках, на базар не пошло. На этом настоял отец, заявив, что все лето будет работать сверхурочно и в отпуск, как и в прошлый, и в позапрошлый год, не пойдет. Мама благодарно вздохнула, ничего не сказала и, бережно свернув платье, положила его на дно сундука.