Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

— Ступай, сынок, домой. Мы скоро приедем.

И они уехали. Я забрался на крышу избы и смотрел оттуда вслед удаляющейся бричке до тех пор, пока она не скрылась в переулке за домом Соколовых. Это было утром в четверг. А вечером мы с Мишкой не вытерпели и, не дождавшись отца, пошли в центр села, где рядом с раймагом в большом крестовом рубленом доме с множеством тесовых пристроек находилась больница, половину которой занимал роддом. Навстречу нам вышел отец. Увидев в руках Мишки узелок со смородиной и баночкой земляничного варенья, отец все понял и, остановившись, сказал:

— Еще рано. Я из роддома. А это, — отец показал на узелок, — молодцы. Мать будет довольна. Она просила варенья и ягоды. Только аккуратней. Передайте через окно, а то дежурный врач ругается. Их там кормят.

Мама словно ждала нас и, когда мы подошли к роддому, уже стояла у раскрытого окна. В застиранном больничном халате из серой байки она показалась мне постаревшей и печальной, а темные пятна, которые последние два месяца я видел на ее щеках, теперь обозначились еще резче. Улыбка была какой-то виноватой. Такие я видел на иконах с ликом Божьей Матери. Уцепившись за наличник, я вскарабкался к окну и положил на подоконник узелок. Мама обвила мою шею руками и поцеловала в лоб.

— Спасибо, сынки, что пришли. И за гостинец спасибо. А где вы смородину-то взяли?

Мама знала, что в нашем доме не было ни одной ягодки смородины. В лесу она уже почти отошла, разве осталась нетронутой кое-где в дальних от дороги глухих болотистых колках. Вот там-то мы с Мишкой набрали ее целую крынку, до крови изодрав осокой ноги и отмахав туда и обратно километров десять.

— За волчьим займищем собрали, — ответил Мишка. — Помнишь, откуда у нас прошлым летом увезли стожок сена?

— Это аж туда ходили?! — забеспокоилась мама. — Да там же, говорят, волки лютуют.

И она заохала, завздыхала, закачала головой, принялась упрашивать нас, чтобы мы так далеко не ходили.

Меня так и подмывало спросить: «Ну, когда же девочка-то, мам?..» Но я детским чутьем угадывал, что этого делать не следует.

— А ты чего не поднимаешься, Миш?.. Залезь на приступку, я тебя поцелую.

Мишка был ловчее и проворнее меня. Одним махом он вскочил на кирпичный фундамент, цепко схватился за наличник, а другой рукой крепко обвил шею мамы и несколько раз поцеловал ее в щеки, отчего они тут же разрумянились, и морщинки у рта разгладились. Втайне я даже пожалел, что не поцеловал маму как Мишка, а подставил ей свой загорелый лоб.

— Ну, как там дома-то? — спросила мама, глядя сверху вниз то на одного, то на другого.

— Да ничего… Остатную картошку ссыпали в погреб. Для мелкой папаня хочет подрыть еще один приямок. Он говорит: если чуток подмерзнет, то ничего, поросенок все слопает, на то он и поросенок, — отрапортовал я, не зная, о чем еще рассказать маме.

— А отметки? Какие сегодня получили отметки? — видя, что Мишка потупил взгляд, мама посмотрела на меня. — Вань, ну что получил сегодня? Ай ни по какому не спрашивали?

— Два оч-хора! — ответил я, прислушиваясь к чьему-то громкому женскому голосу, прозвучавшему за спиной мамы.

— Ну, молодец, сынок, старайся, — с этими словами она резко повернула голову назад, откуда все тот же женский голос потребовал, чтобы она немедленно ложилась в постель.

— Ну, ступайте, детки, ступайте… приходите завтра вечером, может быть, Бог даст, все обойдется… — мама расслабленно помахала нам рукой, я хотел было вскочить на фундамент и расцеловать ее так же горячо, как Мишка, но не успел: створки окна захлопнулись.

Почти всю дорогу домой мы шли молча. По обе ее стороны, поджав под себя ноги, белыми комками лежали гуси. Здесь и там на выбитой траве у изгородей, тяжело дыша, отлеживались коровы, которых некоторые хозяева на ночь в хлев не загоняли, отчего к осени улица была вся заляпана подсохшими блинами коровьего помета. Мы свою Майку всегда загоняли во двор: спокойнее спалось и не приходилось утром, перед выгоном стада, разыскивать ее где-нибудь на другом конце улицы или за огородами.

Солнце уже закатилось за зубцы дальнего подлеска, когда мы вошли в избу. Толик и Петька, засучив штаны, сидели на лавке и болезненно морщились. Я сразу понял, что бабушка намазала им цыпки кислым молоком, отчего ноги больно щипало.

— Может, будет, бабань? — скулил Петька.

— Ажнок, наверное, час прошел, — морщась, гнусавил Толик, — эдак, глядишь, вся шкура с ног сойдет, не токмо цыпки. Вон Лешке Сычу бабка цыпки выводит сметаной, а ты, гля, чо… Все кислым, да кислым. Щипеттак, что спасу нет.