Владимир Кулаков: Сердце в опилках

От чудовищной несправедливости взрослых бывший член бригады бросился на вокзал, решив бежать куда глаза глядят, оставив в бытовке свои новые джинсы, как доказательство его бескорыстия…

— А давай к нам, в цирк! Будешь у меня помощником. — предложил Захарыч. — Твой предшественник два месяца назад в армию ушёл, вот ты его и заменишь. Ну, как? Документы-то есть?

— С собой паспорт и аттестат. Даже не знаю как догадался захватить — дома переодевался наспех, всё было как в тумане… — Пашка дотронулся до внутреннего кармана лёгкой курточки. Там лежали две книжицы документов, завёрнутые в целлофан. Его брови взлетели вверх, глаза затрепетали ресницами. Уголки губ, которые от рождения были приподняты вверх, от чего казалось, что Пашка улыбается даже когда был серьёзным, радостно дрогнули:

— Дед, а ты не врёшь? Правда? И я буду ездить по городам и стану циркачом?

Старик усмехнулся этому слову «циркач», — так артистов цирка презрительно называли, по крайней мере, лет семьдесят назад. «Ничего, начнёт работать, многое узнает.» — подумал он.

— Будешь, будешь! — хмыкнув, пообещал Захарыч.

Так Пашка Жарких попал в этот удивительный мир, полный романтики, тайн, зовущих далей и приключений, который зовётся коротко — Цирк…

Гастрольный город, в который они наконец-то добрались, и стационарный цирк, повидавший на своём веку не одну сотню артистов разных величин и званий, встретил суетой и привычной неразберихой.

— Ну, куда я поставлю твоих лошадей, куда, к себе на голову? — сдерживая крепкие выражения, кричал местный инспектор манежа Александр Анатольевич. — Этот Главк каким местом думает? У меня вся конюшня занята! Манжелли отправляем только через пять дней. А тут опять лошади!..

Захарыч насуплено молчал, изредка бросая реплики, оканчивающиеся его неизменным: «Хомут тебе в дышло!..»

— Захарыч! Ну, пойми меня! Я тебя сто лет знаю, люблю и уважаю! Чего твой руководитель не позаботился о нормальной разнарядке? Ехали чёрте куда, что цирков ближе не было? — Инспектор манежа, казалось, сейчас расплачется. — Нет у меня мест, только слоновник остался, и то на время.

— Слоновник, так слоновник, не страшно. — Захарыч стоял на своём, как защитник Брестской крепости — ему отступать тоже было некуда. — Временный настил сделаю сам, станки тоже, помощи не надо! Переедем в конюшню, когда освободится. Ты лошадей побыстрей разгрузи — они в дороге неделю и на вокзале уже вторую ночь. Потом разберёмся — первый день что ль в бардаке живём!..

Захарыч, закопчённый от печки-буржуйки, которая неизменной спутницей ездила в вагоне с лошадьми, и из-за отсутствия элементарных удобств, выглядел сейчас этаким то ли сталеваром после смены, то ли шахтёром, вышедшим из забоя.

— Вы чего, из преисподней явились, грязные как… — инспектор не нашёл приличного слова для сравнения.

— А то ты не знаешь «счастья» наших переездов! — Захарыч вскинул руки. — Сам-то давно в пиджак инспекторский переоделся, хомут тебе в дышло!..

Густой баритон инспектора манежа постоянно громыхал в разных местах закулисья. То он кого-то распекал за неправильно размещённый реквизит, перекрывающий пожарные проходы. То перед кем-то заискивающе извинялся, как перед Захарычем. То откровенно на кого-то орал, мол, не до вас сейчас. И всё время грозился повеситься…

Пашка выглядел нисколько не лучше Захарыча после недельного путешествия в товарняке с живностью. Его немытые русые волосы стояли торчком словно от испуга. Брюки и куртка-ветровка некогда серого цвета, теперь были, мягко говоря, неопределённого колора. На плечах болтался «походный» армейский бушлат Захарыча, который на пару размеров был больше нужного и в нескольких местах прожжён. Пашка являл сейчас собой иллюстрацию этакого циркового Филиппка. У обоих вид был нелепый и смешной, за что тут же, за кулисами, получили прозвище «беженцы».

Сверкая белками глаз — пожалуй единственным местом в чистоте которого не было сомнений, Пашка рассматривал незнакомую ему закулисную жизнь.

Сначала он даже оробел. В помещении для хищников рыкали закончившие гастроли львы. Подошло время их кормёжки. Они так выдыхали свои вопли, что вибрировали двери и давило грудь. Провели осликов на конюшню, которые тревожно прядали ушами, кося глаза в сторону звериного рёва. В «собачнике», после разгрузки, мыли пуделей, и оттуда доносился немилосердный лай, который, нет-нет, перекрывали крики дрессировщицы, требующей «закрыть рты!»