Петр Вяземский - Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

Писать более нечего, некогда и не хочется. Перо не хорошо, бумага дурно лежит, а я кое-как – не умею. Мне надобно, чтобы все было на прохладе: подушка как-нибудь не на месте, и все –.

Прежде всего, прежде чем говорить о себе, отвечай на мои тысяча и один вопросов.

19-го января. [Петербург].

Письмо твое от 7-го января получил, но удивляюсь, что ты не получал моего. Я не пропускал ни одной штафеты и сверх того писал раз по почте. «Негодование» – лучшее твое произведение. Сколько силы и души! Я перечитываю… [4] В этом месте письмо разорвано. некоторым приятелям с восхищением; но как можешь ты думать, чтобы ценсура нашего времени пропустила эту ценсуру нашего времени и нас самих! Я и читать стану «Негодование» не многим: это совет благоразумия. Но со временем и этот светильник из-под спуда взят будет. И Блудов тоже стихами восхищается. Мы сделали только некоторые замечания:

« Бездушных радостей» – нельзя сказать.

«Зародыш лучшего, что я» – исправить.

Нельзя ли также в один падеж согласить: «Могущество души и цену бытию?»

Ни посыпав, ни посыпавшую, а должно: «посыпанную скорбным прахом».

«В забвеньи бога душ», и далее – повторение одного и того же.

«Одним земным престолам, одним богам земным». – Читаешь для примечаний, а нельзя удержаться, чтобы не перечитать все с начала до конца, несмотря на боль в руке. А propos: я уже мало-по-малу начинал выезжать, хотя еще с большою слабостью. Третьего дня, после ванны, пошел работать с князем и выехал… [5] Письмо разорвано. руку так, что кричал всю ночь и теперь она увязана, как кукла, и без употребления, но что всего хуже – меня засадили опять недели на две или на три, и я с одной рукой, и писать неловко.

Далее: «Союз твой гласно признают». Не другое ли тут хотел ты сказать?

На досках снести книгу можно, да не в сем случае. Не лучше ли: «Снесешь уставы вечных прав?» Но устав уже был.

«С любовью подданного – власть». Нельзя ли избежать слияния с обоими существительными?

Тут, кажется, непременно надобно сказать с законами, то-есть, положительными, нашими; ибо с вечным законом, в каком смысле в единственном принимать должно, невинность всегда в мире. Он вечный её покровитель там, где уже законы человеческие не действуют.

Вот тебе письмо от А. Булгакова. Третьего дня, в восемь часов утра, застрелился здесь поручив Преображенского полка Каннацкий. Причина неизвестна. Он просил в оставленном письме не стараться узнавать оной. Полагают – бедность. Товарищи жалеют о нем. Приняв самоубийство за сумасшествие, духовная власть позволила похоронить его на общем кладбище.

Вообрази мое горе: целый ящик, самый большой, с лучшими книгами и ландкартами, и гравюрами, брата Сергея, из Парижа посланный или не посланный, пропал; по крайней мере мы о нем ничего не знаем, и все розыски по сию пору были тщетны. В нем лежали все книги, которые брат собрал в три года, перед отъездом на Ахенский конгресс. Я вспомнить не могу об этом без грусти и досады.

Брат Сергей был опасно болен в Царьграде. Tout cela fait que mon humeur n'est pas couleur de rose. Николай еще в Москве. Благодарю за Say. По возвращении брата, доставлю ему.

«Сына Отечества» к тебе отправили и отправлять будут, и, и надеюсь, даром и на веленевой бумаге.

Остолопов выдал первую часть «Словаря древней и новой поэзии», Филарет – часть проповедей своих. Присылать ли?

Я заставил одного поэта, служащего в Духовном департаменте, переписать твое «Негодование». В трепете приходит он ко мне и просит избавить его от этого. «Дрожь берет при одном чтении», сказал он, «неугодно ли вам поручить писать другому?» «Согласен», отвечал я. Копия послана в Царьград. Здесь, кроме оригинального экземпляра, ни одного не будет.

Читал-ли ты: «Essai sur l'établissement monarchique de Louis XIV», par Lémontey, précédé de nouveau mémoir de Dangeau? Опыт прекрасный! Сколько умных замечаний и прекрасно написанных! Его за один этот отрывов приняли в академию. Перевод на русский был бы наставителен для русских любовников монархаческого правления в духе Лудовика XIV.

20-го января. [Варшава].

Только третьего дня получил я от Соболевского твое старое письмо 29-го декабря. Где это оно залежалось? Сделай милость, когда буду в Петербурге, скажи мне, где показывают Тимковского? У него должно быть рыло этих собак, которые за трюфлями ходят. Что за дьявольское чутье! Ни одна мысль не уживется при нем: как раз носом отыщет и ценсорскою лапою выроет. Только, право, тут шутка не кстати. Но разве нет средства донести куда-нибудь на это алжирское варварство? Разве ценсор приговаривает безаппелляционно? Нет ли Ценсурного комитета, Училищного правления, в коих можно по крайней мере расшевелить это – , так чтобы вонь разнеслась и сшибла с ног этих присяжных невежества. У нас есть постановление высочайшее о ценсуре, которое с похвалою упоминалось в французских либеральных листах. Где оно, скажи мне? Я с радостью ополчился бы на брань, но для того нужно мне приготовить б печати мои стихотворения. Не так ли? Не стоит того и неприлично было бы выдти мне на сцену за шесть стихов; но тогда, когда ценсорская лапа посягнет на большую часть написанного мною, то я буду в праве закричать: «Караул, режут! »