Анатолий Горшков - Приказано - выстоять!

Весь день ушел на организацию батальонов, рот, других служб. Подъезжали те, кто не смог или не успел выехать с нами вчера. К обеду прибыли на трех запыленных «полуторках» шахтеры. Среди них я узнал уже знакомых мне бойцов… Я подошел к ним.

– Почему не в эвакуации, товарищ Журило? У вас же «бронь»?

– Добрые люди помогли… – Журило весело засмеялся. – Да у нас, почитай, весь батальон из таких, как я.

– Хитрецы, – улыбнулся я.

– А то как же, Анатолий Петрович. Шахтеры!

– Как доехали?

– Погано, – сказал Журило огорченно.

– Почему? – удивился я. – Вон какие у вас лимузины.

– Какие лимузины?! – выругался Журило. – Собрали нас по тревоге, засунули в эти чертопхайки и – вперед! Даже с домашними не успели попрощаться. Вот люди и нервничают. Дети, жены остались. А если смерть настигнет?! Так и помирать, не глянув детям в лицо?

– Это плохо, – согласился я. Вокруг нас уже тесным кольцом стояли бойцы. В глазах каждого я прочитал тот же вопрос.

– Вот что, товарищи, – сказал я громко, чтобы слышали все. – При первой же возможности вы съездите домой. Дам сутки отпуска, – мои слова заглушил гул голосов, в котором слышалось облегчение.

За два дня в основном была закончена подготовка линии обороны у Плавска и Черни. А 5 октября меня вызвал по ВЧ Василий Гаврилович Жаворонков. Я коротко доложил о выполненной работе.

– Жду дальнейших распоряжений, – закончил я доклад.

– В Плавске и Черни оставьте боевое охранение. Всех людей, сколько сможете, отправляйте в Горбачево. Там на элеваторах больше миллиона пудов хлеба. Надо его вывезти любой ценой. Вагоны дадим. Как дела на «Смычке»?

– Эвакуацию оборудования сегодня заканчиваем. Кое-что придется взорвать – нечем грузить тяжелые машины.

– Взорвите, но так, чтобы восстановить завод и наладить там ремонт техники было невозможно.

– Понял.

– За хлеб в Горбачеве отвечаете партбилетом. Завтра к вечеру позвоню туда.

Совещание командиров батальонов было коротким. На линии обороны остались лишь несколько рот прибытия. Свыше 800 бойцов должны были уйти в Горбачево.

– Идти нужно ночью, – сказал Васильев. – Днем такую колонну засекут с воздуха и расстреляют самолеты.

Я согласился. Выступили ночью, пришли к элеваторам, разместились в пристанционных бараках, а утром начали отгрузку зерна.

…Они зашли со стороны солнца, прошли на бреющем над лесом и выскочили совершенно неожиданно для нас.

«Воздух!» – закричал пронзительно кто-то, и этот крик потонул в гулких пулеметных очередях, заглушаемых лишь ревом моторов. Пули фонтанчиками пыли обозначали свой смертельный путь.

Я огляделся. Бойцы бежали под насыпью, под вагонами, под стенами элеватора.

Самолеты со свастикой зашли в атаку еще раз, сбросили зажигательные бомбы и улетели. Зажигалки быстро потушили. Дали отбой воздушной тревоге.

– Комбатов, политруков в штаб! – разнеслись голоса по всей станции, и вскоре весь командный состав собрался под козырьком, которым были накрыты весы.

– Засекли нас по эшелону, стоявшему под погрузкой, и по скоплению людей. Нам повезло, что эти самолеты уже возвращались с задания. Теперь жди «гостей» с полным боевым комплектом. Надо отрыть щели! Расставить пулеметы так, чтобы не дать прицельно бомбить станцию! Вагоны эшелона растянуть, выставить боевое охранение на случай появления в этих краях вражеского десанта! – я перевел дыхание. – Комиссарам усилить политико-воспитательную работу!

– Вагонов хватит на круглосуточную работу? – спросил комиссар косогорцев Ф. А. Линяев.

– Хватит.

– Работу надо организовать в две смены – по двенадцать часов. По очереди спать и нести боевое дежурство. Иначе завтра работать будет некому – запалится народ.

– Принимается, – сказал я. – У тебя все, Федор Алексеевич?

– Нормы надо назначить, – добавил Линяев.

– Норму каждому совесть назначит, – сказал Аникушин.

С ним согласились, как согласились и с предложением Васильева о том, что надо организовать соревнование между взводами, ротами, батальонами. Результаты записывать после каждой смены на стене элеватора – места хватит.

Мы потеряли счет вагонам, эшелонам, бомбежкам, боевым тревогам. Где-то за Чернью погромыхивало, тяжелый глухой гул то нарастал, то затихал в той стороне. Можно было подумать, что гремят раскаты грома. Но это гремел фронт. И всякий раз, когда доходил до нас этот гул, быстрее бежали люди с мешками на плечах по наклонным сходням и скрывались в черных дверных проемах вагонов. Шахтеры в первый день устраивали перекур через 25 мешков зерна на человека, погруженных в вагон. Потом через 50, 75. Потом – через сто! А ведь их нужно было взвалить на плечи, пробежать несколько десятков метров, по шатким сходням подняться в вагон и сбросить. Никто не называл это подвигом, но это был подвиг в чистом виде.