Леонид Сабанеев - Воспоминание о России

Предчувствие было именно фаталистического типа. Чувствовалось, что повернулось какое-то колесо и случится неизбежное, бесконечно страшное, такое, какого никогда не бывало. И что от этого становилось все равно — все равно потому, что все равно не избежишь того, что предписано.

В войне был корень всех последующих событий в России. Режим бесправия — хроническое «военное положение» тогда в первый раз нависло над страной и так и не сумело сняться. Страшные, зверские, даже какие-то психопатологические — демонические инстинкты уже проснулись с первых дней фронтового режима. Много раз потом я недоумевал, почему именно коммунистической эре, почему большевикам именно приписали этот тип расстрельщика в «галифе» с револьвером у пояса, — этот тип был создан военной эпохой и появился чрезвычайно задолго до октябрьского переворота…

Когда я смотрю на судьбу России с расстояния этих двенадцати-пятнадцати лет — то вижу отчетливо различие судьбы: другие государства сумели скинуть в какой-то определенный исторический момент с себя путы и оковы военной эры — сумели вернуться в первоначальный облик. Это им стоило тоже немалого труда, и не все еще восстановилось в психологии и в быте, но все же почти все. А в России ничего не восстановилось. В России, в сущности, не произошло психологической «демобилизации»…

В этом разница.

Я жил в своем имении в Ярославской губернии, когда грянула война. Было жаркое знойное лето, на дорогах высохли вековые лужи, такие, которые даже имели наименования, ибо по объему были совсем как маленькие озера… Было что-то грозное и неразрешенное во всей атмосфере… Быть может, это парадокс — но мне кажется, что метеорология имеет влияние на исторические события, и было какое-то жуткое соответствие между знойным этим летом и той грозой, которая разразилась из него. Я жил в глуши, и газеты не доходили до нашего уединения. Смутно и вскользь слышал я о выстреле Принципа — было впечатление обычной рядовой газетной сенсации. Но странное дело, когда события осложнились — то и это не казалось странным…

Мобилизация была уже объявлена, но я о ней не знал, «не дошло» — урядник ли мимо проехал, или не считал нужным сообщать, — но о событии узнал я только из-за мобилизации на «лошадином фронте». Была призвана моя лошадь, и я сообразил, что, наверно, и всех людей могли мобилизовать… Навели справки, купили газету — оказалось — так и есть, И пришлось ехать в Москву — ибо в качестве «ратника второго разряда ополчения» я все-таки оказался призванным под знамена.

Какая-то смутная тревога возникла и не прекращалась с тех пор, быть может до того мига, когда я покинул почву России через двенадцать лет. Отчего была тревога, сказать не могу, ибо я в войну еще не верил, и даже в свою мобилизацию, — но когда ехал я по проселочной глинистой дороге на мужицкой лошаденке (свою «мобилизовали» накануне), управляемой древним семидесятилетним старичком Герасимом, — то как-то пустынно и жутко становилось на душе. Ничего не было точного, верного и даже и ничего угрожающего… Мобилизация — что ж такого? А внутри какой-то голос шептал настойчиво и внятно:

— Это начало только, и начало долгого-долгого ужаса.

— Не простая это мобилизация, и не просто так все это закончится…

Мои воспоминания — воспоминания совершенно иного характера, чем те, которые обычно публикуются о жизни и пережитом в странной, фантастической и непонятной иностранцам Советской России. Здесь читатели не найдут ни разоблачений, ни пикантных подробностей, не найдут и политической злобы и со строк письма льющейся жажды мести… И автор этих мемуаров — вовсе не видный советский магнат, не один из тех, к кому в смутное время фортуна повернулась лицом, не вознесенный не по заслугам и потом обиженный. Но в то же время — автор этих записок и не один из тех «отверженных», которые составили предмет политической и исторической злобы и мести тех, кто пришел к власти в новой России. Он человек нейтральный и аполитический — мирный наблюдатель, волею судеб и вопреки всякому своему желанию оказавшийся в самой гуще исторических событий, всю тяжесть и всю неприятность величия которых ему пришлось вынести на себе, но настолько объективный и сознательный в делах истории, что от этого перенесения он вовсе не стал иметь какую бы то ни было злобу на тех, кто в этот исторический момент оказался в роли, быть может, столь же, как и он, «безвольных» карателей, облеченных властью.