Леонид Сабанеев - Воспоминание о России

О Сабанееве долго бытовало, да и по сей день еще бытует мнение как о критике по преимуществу одной темы («аллах Скрябин и его пророк — Сабанеев», по выражению В.

В. Держановского). Если это было не совсем справедливо по отношению к его работам, написанным в России (кроме Скрябина, он писал о Вагнере, Дебюсси, Равеле, о проблемах теории и истории музыки), то подобное мнение полностью опровергается его зарубежными публикациями, которые, напротив, поражают широтой тем и интересов. Обращает на себя внимание и другое. Время и жизненный опыт не только смягчили резкость и нетерпимость некоторых прежних взглядов, но и существенным образом изменили их. Это касается, например, переоценки творчества Прокофьева и Стравинского. Но особенно любопытная метаморфоза произошла в отношении к Скрябину и Рахманинову, которые едва ли не поменялись местами в сабанеевской иерархии ценностей. Леонид Леонидович признавался, что в свое время «проглядел» Рахманинова и теперь, сравнивая их обоих (статья «Рахманинов и Скрябин»), отдавал предпочтение Рахманинову, подчеркивая его всестороннюю гениальность (как пианиста, композитора и дирижера) и редкое человеческое благородство. А о Скрябине в одной из поздних статей («Александр Николаевич Скрябин» // «Новое русское слово». 11.14.1965) пишет так: «Я считаю Скрябина гениальным композитором — причем „градус“ его гениальности примерно как у Римского-Корсакова или Бородина, но уступает… конечно, „величайшим“, которыми я считаю И. Баха, Бетховена, Вагнера, Шопена и Мусоргского».

Не будем забывать, что Сабанеев писал для эмигрантских кругов, в большинстве своем далеких от искусства. Он тоже потерял свою публику. Однако его статьи, пробивающие «будничный лед» (А. Фет) повседневности, полны уважения к собеседнику. И читатели это ценили. Марк Алданов писал Сабанееву из Нью-Йорка: «Ваши статьи в самом деле чрезвычайно интересны и имеют здесь большой успех» (письмо от 23.09.1953).

Виртуозно владея даром повествования, Сабанеев умел в кратком эссе, буквально в нескольких фразах, выразить существо любой проблемы, найти и подчеркнуть те детали, которые освещают целое оригинально и неповторимо. И еще одно качество прирожденного публициста — оказываться в нужное время в нужном месте, подстроенное стечением обстоятельств или жаждой новых впечатлений, — позволило Сабанееву стать участником многих знаменательных событий, будь то появление в Москве первого фонографа, «рождение» звезды немого кино Веры Холодной (случайным «виновником» которого явился именно он) или приезд в Россию Айседоры Дункан. До последних лет не потерявшая своей остроты память Сабанеева донесла до нас даже отдельные реплики героев событий, их личную интонацию и, главное, — неповторимую атмосферу московской жизни.

Несколько слов о работах под рубрикой «Miscellanea». Они выходят за пределы, очерченные названием книги. Это размышления о русской эмиграции, о современной культуре, социологические эссе: завершает раздел оригинальная статья «Золотое сечение в природе, в искусстве и в жизни человека» — единственный занимательно-популярный отголосок его теоретических работ.

И все-таки Сабанеев остался критиком одной, но необъятной темы — эпохи Серебряного века. Его, по-видимому, не задевали за живое сочинения современных европейских композиторов, не принял он и советскую музыку, совершенно не оценив творчество Шостаковича, Мясковского, Хачатуряна. Впрочем, из-за «железного занавеса» немногое доносилось до его слуха. Но в этом виноват уже не он, а «грозная и трагическая поступь русской истории».

Т. Масловская

Приносим глубокую благодарность всем, без кого книга бы не появилась: В. Л. Сабанеевой-Ланской, директору издательства YMCA-PRESS проф. И. А. Струве, пианистке и музыковеду А. Аленской, проф. А. Лишке (Париж), зам. директора библиотеки фонда «Русское зарубежье» Т. А. Корольковой.

С какого пункта «начинать» — это всегда роковой вопрос для мемуариста. Когда началась та новая эра, с которой, быть может, когда-нибудь историки начнут свое летоисчисление? Субъективное мое ощущение было все время таково, что вовсе не «великий Октябрь», который, как известно, случился в ноябре, положил начало этой новой эре, а какой-то психический Рубикон в России в умах и чувствованиях был перейден много лет ранее, когда первые мобилизованные полки, более многочисленные, чем в эпоху великого переселения народов, — молчаливо и смутно, как грандиозный эскорт при похоронах старого мира, — шли туда, на запад, на верную смерть, шли и исчезали за горизонтами. И в глазах солдат уже тогда можно было прочитать то роковое «освобождение» от какой-то вековой моральной связи, в которой эти самые люди жили многие века. Эта война была необыкновенная — нехорошая, страшная, не такая, как все предыдущие войны. И я это чувствовал, и, сдавалось мне, и многие это же самое чувствовали. В воздухе повисла какая-то обреченность — и это не была апатия, и это не было отсутствие веры в успех — нет, это было смутное историческое предчувствие.