Леонид Сабанеев - Воспоминание о России

Но мало у кого мы найдем такое мудрое, действительно «беззлобное» отношение к фатализму истории. А ведь Сабанеев потерял в эти годы мать, брата (под впечатлением его смерти появилось стихотворение Сабанеева, впервые публикуемое в книге) и, наконец, родину.

Мысль о расколотости мира находит завершение в статьях об эмиграции, одна из которых («Музыкальное творчество в эмиграции») печатается в последнем разделе книги. Трагический разрыв художественного мира метрополии и зарубежья привел к непоправимой ситуации:

«Волна эмиграции захватила с собой элиту музыкального творчества, но… творческих сил, еще не проявленных, она с собой не захватила. Более того… эмиграция не захватила с собою и своей публики- русского музыкального мира. Он почти целиком остался в России». Кроме того, «на Западе композитору надо и необходимо было пробиваться локтями», из русских композиторов эмиграции большинство «считало ниже своего достоинства как-то проталкиваться… домогаться славы и признания. В этом был своеобразный, хотя и совершенно неуместный, аристократизм духа. Этот аристократизм и нежелание делать искусство товаром, а жизнь художника — рынком усугублялись тем, что, по существу, большинство полагало, что вся эта эмиграция — дело преходящее, что не стоит очень оседать в „Европах“ потому, что скоро вернется Россия» (из статьи «Судьбы русского эмигрантского творчества» // «Русская мысль». 23.06.1959).

«Тоской по утраченной целостности», возможно и не до конца осознанной, вызвано желание воссоздать, пусть лишь в воспоминаниях, старый мир русской культуры.

Хотя лейтмотивом сквозь весь сборник проходит словосочетание «русский музыкальный мир», на самом деле он гораздо шире, включая в свои пределы и литературу, и науку, и быт, и даже политику. В этом мире всему было свое место.

Жили, никому не мешая, многочисленные русские «чудаки», ученые и художники «не от мира сего», которые могли говорить и делать все что вздумается, не опасаясь последствий [Сабанеев намеревался отдельно написать о «чудаках русского музыкального мира». но сохранился лишь небольшой вводный фрагмент], появлялись и исчезали мессии и лжемессии, существовали разные артистические и литературные клубы, течения и направления. И кажется, что все друг друга знали и постоянно созидалась какая-то всеобщая «симфония дружеского общения» [Воспоминания о Скрябине. М.: Классика-XXI. 2000. С. 58.]. Как к необходимому атрибуту московского музыкального мира следует относиться к разного рода «мифам» и слухам, которые Леонид Леонидович воспроизводит на страницах своих мемуаров. Однако Сабанеев вспоминал ушедший в прошлое мир, может быть, с сожалением, но без идеализации. Он хорошо знал и «бездну фальши», и зависть к чужому успеху, которые в полной мере мог наблюдать, — скажем, в отношении к Скрябину, и не питал на этот счет иллюзий. Время многое смягчило, сгладило некоторые острые углы, хотя Сабанеев остался Сабанеевым. «Я сед, сух, худ, но еще ядовит», — говорил о себе И. Бунин. Эта необходимая для настоящей критики доза «яда», отличающая дореволюционную публицистику вообще и сабанеевскую в частности, сохранилась и в его зарубежных эссе. Без этого многие его портреты потеряли бы характерность, жизненность и, как ни странно, значительную долю привлекательности. Правда, некоторые читатели, возможно, не согласятся с иными суждениями критика, касающимися, например, фигуры философа Вл. Соловьева, лишенного у Сабанеева ореола величия и мистики, или характера и музыкальных вкусов Льва Толстого, в котором открываются совершенно неожиданные для современного читателя качества. Со школьных лет большинство из нас привыкли к парадным портретам классиков, к отшлифованным десятилетиями характеристикам, где не было места ни человеческим слабостям, ни тем более недостаткам. Большая часть публикуемых статей написана Сабанеевым как раз к юбилейным датам, но торжественность момента почти не отражается на их тоне и содержании. Исключение не делается ни для Чайковского, ни (даже!) для Глинки, которому первым из русских музыкантов, еще задолго до революции, суждено было перевоплотиться из живого человека в культ для привычного поклонения. Те, кого Сабанеев знал лично, были для него друзьями, знакомыми, а отнюдь не классиками (сравним у Бунина в романе «Жизнь Арсеньева» о Толстом: «Как это удивительно — я современник и даже сосед с ним! Ведь это все равно, как если бы жить в одно время и рядом с Пушкиным»). Но и о тех, кого он знал только по их творчеству, у него составилось свое, независимое от расхожих представлений суждение.