Михаил Ширвиндт - Мемуары двоечника

Все точки над i расставила администраторша гостиницы:

— Та, евреи здесь кожен рік кучкуются.

— А плакат?

— Так це ж два ветерана войны приихалы — вони тут воювали.

Вот и все. Как просто.

Хотя нет — не все…

Как я сказал, паломников приезжали тысячи, а мест в гостинице было, наверное, около ста. Но, тем не менее, их всех прописывали в отеле. Цена за место для нас, граждан СССР, была три рубля, а для иностранцев сорок долларов — грех не поселить! При этом, как разместится гость, никого не волновало — лишь бы платил. Ну, они и жили по пятнадцать человек в трехместном номере. И то не все: некоторые ребята-хасиды спали прямо на полу в коридоре.

И вот мы возвращаемся ночью после концертов, подходим к своему номеру… и видим: в углу на полу под открытым окном… лежит и дрожит молодой хасид (начало песни…).

Я пытаюсь ему что-то сказать по-английски — он забивается дальше в угол и молчит. Хасида становится совсем жалко, и я жестами показываю, дескать, пошли к нам.

— Нет, — мотает головой.

Ну, если уж я завелся помочь еврею, то хоть ты тресни, а помогу!

— Ду ю спик инглиш? Парле ву франсе? Шпрехен зи дойч? — сыплю я, хотя последние два для меня — темный лес.

На дойч он немного оживился.

— Ком цу мир (иди ко мне), — вдруг выпаливаю я.

Мотает головой.

— Номе? Имя?

— Юда, — вдруг шепчет он.

Ага! Заговорил! И, обрадованный, я неосознанно произношу фразу, которую, наверное, слышал в каком-нибудь военном фильме и от которой у любого еврея сердце генетически уходит в пятки:

— Юда ком! (Jude komm — нем . «еврей, давай»).

Хасид дернулся, потом затравленно посмотрел на мое счастливое улыбающееся лицо, встал, прижав к груди саквояж… и обреченно шагнул в комнату.

Выпив горячего чая (от тушенки он почему-то отказался), Юда немножко расслабился и даже разговорился. Учитывая языковой барьер (из немецкого набора у меня остались только хенде хох! («руки вверх!») и Анна унд Марта баден («Анна и Марта купаются») — ни то ни другое не украсило бы нашу беседу, поэтому мы разговаривали рисунками.

Из его картинок мне удалось понять, что живут они в Израиле в маленькой деревушке. Семья большая, состоит из девяти голов (так было нарисовано). Денег у них мало. На его поездку собирали три года. Он счастлив поцеловать святую могилу рабби Нахмана. Ему очень нравится Умань, но спать на полу на сквозняке за сорок долларов — это дорого. Сколько же тогда стоит ваш номер? (маленькая комната с тремя узкими кроватками и водопроводом, работающим два часа в сутки). Я нарисовал Юде все ответы и предложил остаться у нас на свободной кровати. Он в панике вскочил, замотал головой и ринулся к двери. Тогда я свернул матрас с бельем, вышел с ним в коридор и постелил все это на полу, задраив распахнутое окно. Поняв, что спорить бесполезно, Юда благодарно растянулся на мягком и тут же заснул.

В семь утра, после четырехчасового сна, я был разбужен сокрушительным стуком в дверь. Вскочив как ошпаренный, я бросился к двери, распахнул ее и увидел двух теток: администраторшу и уборщицу. Первая ломилась в дверь, а вторая держала за шиворот нашего Юду со свернутым матрасом в руках.

— Это кто ж вам позволил?! — пронзительно заверещала администраторша. — Чистый тюфяк на пол выносить?! Я сообщу все директору! А этого поганца (она брезгливо показала на Юду) мы выселяем немедленно! — Для убедительности уборщица отвесила Юде подзатыльник.

В то время я еще курил. Утром я должен был выпить чашечку кофе, съесть какой-нибудь бутерброд и закурить. И только тогда я открывал глаза. Только тогда со мной можно было заговорить. И только тогда я становился милым, добрым ангелом… Но если что-то или кто-то этот ритуал нарушали!!!..

Даже невинный вопрос близких: «Который час?» — мог привести к летальному исходу… А тут!..

Сдерживая себя из последних сил, я отстранил орущую фурию, взял Юду за руку и с уже привычным для него «Юда ком!» втянул его в комнату.

— Куда?! Нельзя!!! — заголосили обе тетки.

Я, трясясь от бешенства, но с виду спокойно, попытался закрыть дверь. Ни тут-то было! Администраторша в последний момент просунула в дверь ногу и продолжила крик. И тогда я, задыхаясь от ярости, распахнул дверь, насколько хватило руки, и со всей силы захлопнул ее, невзирая на торчащую в проеме ногу. Раздался хруст.

«Дверь или нога? — равнодушно подумал я. — Судя по воплю — второе. Ну и хорошо».

Днем прибежал директор местной филармонии, сказал, что дело плохо — перелом, она требует возбудить уголовное дело… В общем, нам надо срочно валить. Что мы и сделали. Сбежали, не доиграв два концерта. Коллектив, прознав про наши приключения, меня поддержал. А вот как сложилась судьба Юды, я, увы, не знаю.