Давид Розенсон - Бабель - человек и парадокс

В 1914 году Бабеля освободили от военной службы, однако в 1917 году он записался добровольцем, но осенью уже вернулся в Петроград. Там он, по-видимому, через некоторое время был мобилизован строить заграждения против наступающего Юденича и после этого вернулся в Одессу. Все это позволило ему «отправиться в люди», как советовал Горький.

В апреле 1920 года, обзаведясь документами на решительно нееврейское имя Кирилла Васильевича Лютова, Бабель военным корреспондентом от «Юг-РОСТА» отправился в Первую конную армию Семена Буденного, скрыв это от родных. Сестра Бабеля Мария Эммануиловна Шапошникова рассказывала: «Поздней осенью 1920 года отец был вызван в редакцию, где ему сообщили, что сын его погиб… Отец имел мужество сохранить это известие в себе. Жена брата уехала в сторону фронта на розыски, но вскоре брат вернулся, об этом сообщили жене… К Буденному они собирались вместе с Исааком Лившицем. Лившица не пустили родители, а Бабель уехал».

Почему же Бабель в 1920 году вернулся на фронт? Судя по тому, что нам известно, Бабель испытывал неотвязное желание сбежать из еврейского дома в мир «других». Он хотел тщательнее изучить «других», хотел, чтобы «другие» стали своими, хотел войти в новый мир, находящийся за пределами родных переулков и дворов Молдаванки. А если вспомнить царские погромы и черту оседлости, легко допустить, что Бабель какое-то время искренне верил в мессианскую ценность революции и надеялся, что она принесет его народу освобождение, исполнение прекраснейшей мечты: полной интеграции евреев в советское общество. Бабель, без сомнения, был писателем революции, ее порождением; был захвачен ее идеализмом и идеями равенства, но со временем разочаровался и охладел к новой эпохе.

Чем же объяснить зачарованность Бабеля обитателями нового становящегося мира — казаками Первой конной армии? Парадоксальный ответ на этот вопрос в том, что Бабель отождествлял казаков с евреями, аутсайдерами. Это кажется нонсенсом, ибо казаки преследовали евреев еще задолго до кровавой гайдаматчины. Однако казаки обладали особыми и не только героическими свойствами лихих воинов. Бабель испытывал к ним любопытство художника, потому что они были созвучны еврейской инаковости — они были «другими», ибо существовали в пограничье российского общества, выступали его инсайдерами, поскольку принесли присягу Красной армии, но оставались аутсайдерами с точки зрения общества в целом. В отличие от евреев, они отнюдь не были интеллигенцией — то есть Бабель столкнулся с народом столь же «иным», сколь «иным» был его собственный народ, с людьми, которые сознательно предпочли сражаться под чужим флагом, притом что никогда не смогут слиться с теми, для кого этот флаг родной.

Писателя завораживало и притягивало это странное метафорическое сродство казаков и евреев. Тем более сравнение евреев и казаков героизирует первых и гуманизирует вторых. В повести «Эдо и Эйнам» великого еврейского писателя Шмуэля-Йосефа Агнона рассказывается легенда о еврейском племени великанов — об одном из потерянных колен, которое обитает в далекой пустыне и может принести избавление своему народу. Этот мифический образ евреев-великанов — явно отчужденных, но глубинно родственных соплеменников, способных прийти на помощь в эпоху страданий и бедствий, — мог сыграть определенную роль в этом необычном сближении, использованном Бабелем.

Различия между евреями и казаками многообразны, однако рассмотрим сходства. В первом рассказе «Конармии» («Конармия» — книга из 34 рассказов — сделала Бабеля звездой мировой литературы), «Переход через Збруч», Бабель устами Лютова повествует, как квартировал у еврейской семьи в Новограде. Большевики проигрывают войну, победа переходит к полякам. Лютов обнаруживает беременную женщину, двух евреев, «третий спит, укрывшись с головой и приткнувшись к стене». Лютов видит омерзительные условия, в которых живут эти евреи, замечает «обрывки женских шуб на полу, человеческий кал и черепки сокровенной посуды, употребляющейся у евреев раз в году — на Пасху». Он велит все убрать — быть может, это метафора избавления от прошлой жизни, сломанной, физически уничтоженной буйствующими поляками, и подготовки — во всяком случае, с точки зрения создателя Лютова — к чистоте и здоровью, которые несет революция. Возможно, разбитая посуда символизирует конец еврейской свободы от рабства, празднуемой на Песах, — и исчезновение этих черепков — немаловажный залог обретения избавления. Герой засыпает, и его будит беременная еврейка, потому что он кричит и бьется во сне, — чтобы не толкался, она укладывает его подальше от своего отца. Она снимает с отца одеяло, и Лютов видит, что старик не спит — он убит. «Глотка его вырвана, лицо разрублено пополам, синяя кровь лежит в его бороде, как кусок свинца». Женщина говорит, что это сделали поляки. Отец умолял их убить его на дворе, чтобы дочь не видела, но они не послушались. И с душераздирающим чувством, которое Бабель передает всего несколькими короткими фразами, беременная женщина кричит: «…он кончался в этой комнате и думал обо мне… И теперь я хочу знать, — сказала вдруг женщина с ужасной силой, — я хочу знать, где еще на всей земле вы найдете такого отца, как мой отец…»