Станислав Сенькин: Картонное небо. Исповедь церковного бунтаря

Работать таким «Пеннивайзом» не каждый сможет, к тому же доход церковников и беззаботность часто преувеличиваются. В быту это тот самый крест, с которого нельзя слазить. Так что, друзья мои, бытовой агностицизм – «что-то там есть» с почитанием (без вовлечения) религиозной традиции земли, на которой живёшь – самый правильный, царский путь. Здесь мудрость, которую я слышал лично от многих священников и монахов (в том числе и афонских), уже влипнувших в церковность. Думаю, что Экклезиаст со мною бы согласился. Поэтому, друг мой со взором горящим, если ты хочешь встать на церковную дорогу, мой тебе добрый совет – прежде трижды подумай, чтобы потом локти не кусать. А если в своей нормальной жизни встретишь такого «Пеннивайза» на пути, не спорь с ним, уважай в нём таинство смерти, откупись, позолоти ручку ради спасения своей души. Не оппонируй и не навлекай на себя проклятия. К слову сказать, большинство населения так и живёт. Им главное, чтобы их не учили жить и не лезли со своими рекомендациями, а религия сама по себе им не мешает. Они знакомы с ней поверхностно, чего хватает для успокоения – поп молится, значит, «что-то там есть». Надежда где-то близко, как и прощение. Поэтому религия всегда находит свою экологическую нишу даже в самом светском и свободном обществе.

Конечно же, многие из призванных на этот путь прекрасно всё понимают и пытаются с него сойти. Но что-то внутри их самих мешает им измениться (скорее всего, настоящее изменение невозможно), и они продолжают непрестанно говорить о религии, но уже со знаком минус, в принципе выполняя ту же задачу, что и люди религиозные, поскольку и убеждённые атеисты напоминают обществу о смерти, доказывая самим себе, что они не «сошли с креста», а просто последовали здравому смыслу. Как верующий давит в себе сомнения, обвиняя безбожников, так и перебежчик-атеист непрестанно бранит церковников, давя в себе сомнения – а вдруг я всё-таки сошёл с креста и попаду по смерти в ад? Это те же клоуны в париках, раздающие флаера «здравого смысла», и они также делают важную общественную работу, поскольку попам нельзя давать воли.

Помню, как ещё в советские годы мне попалась атеистическая книжка «Черное воинство» о монашестве, где монахи сравнивались с чёрными воронами. Знаете, это весьма правильное и убедительное сравнение. Я достаточно много пел и читал на отпеваниях, бывало, что меня даже нанимали читать псалтирь перед гробом покойника. Попу или псаломщику при этом дают какую-то денежку и пакет с едой и самогоном. Помню, помогал одному священнику из Курской епархии отпевать покойника в одной деревне – в конце требы попа попросили, чтобы он «запечатал могилу». Это такой аттракцион для селян, когда лопатой делаешь по четырём сторонам могилы кресты и возглашаешь, что эта могила «запечатывается до второго пришествия Иисуса Христа». Поп стал отказываться и говорил, что в требнике такого не написано. Конечно, дополнительный пакет с едой и спиртным решил этот вопрос, и тогда он театрально «запечатал» могилу. В тот момент я ощутил себя мелким бесом в этом чёрном воинстве – дьячком-орком, жаждущим поживы. Мы в своих чёрных подрясниках напоминали самых настоящих ворон у настоящего трупа.

Однажды во время чтения кафизм над трупом я почувствовал себя даже не урчащим утробно от предстоящих поминок мелким орком, а эдакой голодной вороной у падали. Думаете, что мысли мои сопровождали душу усопшего, когда я читал псалтирь над телом умершего? Нет, мысли были в пакете с самогоном и мясом, изредка принуждаемые долгом внимать тексту на сопровождение души. Мы символически раздирали тело покойного в виде поминального мяса и самогона, чтобы оно опять было предано всецело земле. Прах к праху, плоть к плоти. Что же касается самого сопровождения души, то здесь вопрос сложный и неоднозначный. Поминальные обряды есть везде и у всех, и поэтому религиозные ритуалы объективны, а не являются выдумкой пытающихся заработать на смерти жрецов. Но и вороны, каркающие за окном, тоже объективны.

Эта глава получилась самой серьёзной из всех, поскольку затрагивает очень важный вопрос. По сути, само широкое распространение уныния в обителях говорит о том, что в глубине души монастырь воспринимается насельниками как гиблое место. С другой стороны, продолжать находиться в таком гиблом месте можно, только обладая надеждой и верой в лучшее будущее. Всё равно духовная адаптация должна происходить. Находиться в монастыре только из-за материальных причин нереально трудно, если речь идёт о монахах, а не о трудниках, которые часто живут при монастырях из-за проблем с жильём. Опускаться не хочется, поэтому иногда и оседают в монастырях, оставляя его при любом удобном случае. Но постриг – дело довольно серьёзное даже сейчас, когда можно спокойно взять и уйти – двери тюрьмы открыты. Современные монахи действительно пытаются соответствовать некоторому идеальному образу, знакомому верующим по многочисленным примерам из житийной и подвижнической литературы. Но ничего не выходит, максимум – следование уставу приводит к определённому ортодоксальному стилю, причём не только внешнему, но и внутреннему. Поэтому наиболее успешные монахи обладают хорошим актёрским дарованием. Однако при ближайшем рассмотрении и проснувшемся критическом мышлении хорошо заметна узость и серость монахов, а также их обусловленность, когда православие является концептуальной тюрьмой, накладывающей оковы не только на тело, но и на дух. В прошлом ортодоксальный стиль был универсален для больших территорий и считался не просто каноничным, но единственным в своём роде – иные традиции были далече и «от лукавого». Сейчас же монашество выглядит отличной реконструкцией и психологически непростой субкультурой, замкнутой в ограниченность своего дискурса и невозможной для любого поступательного развития. Смоковница ещё цветёт, но плодов уже не приносит.