В. Н. Кривцов - Отец Иакинф

IV

Утром, едва Иакинф протер глаза, все тот же дюжий служка принес ему братскую порцию — миску худо сваренной каши с куском какой-то пахучей рыбы, кружку кваса и ломоть черного хлеба. Иакинф поковырял рыбу. От одного запаха ее архимандрита передернуло, он отшвырнул ложку, залпом выпил квас и подошел к окну. На заснеженной высокой стене лавры сидели галки, до смешного похожие на монахов.

Иакинф зашагал по келье.

Что-то его ждет? То, что вчера рассказал Аркадий, не предвещало ничего хорошего. А он-то мыслил, что дожидаются его тут с нетерпением, станут расспрашивать об ученых его трудах, о книгах и рукописях, которые он привез, об обстоятельствах в далекой стране, могут, чего доброго, предложить и епархию. Что же, это не такая уж чрезмерная награда за многолетние его труды. Да он и отказался бы от сей чести. А его посадили на братскую порцию и цербера к двери приставили.

Отец Иакинф отворил дверь, но на пороге его остановил все тот же рыжий атлет-черноризец.

— Мне надобно к отцу наместнику.

— Не велено выпущать.

— К отцу настоятелю надобно, повторяю.

— Не могу знать. Никуда не велено.

— Так я же не ваш лаврский монах, а пекинский архимандрит Иакинф.

— Не могу знать, ваше высокопреподобие. Не велено.

— Ну что ты заладил: не велено да не велено?

Но, видно, уговорить черноризого стража невозможно. Огромный хмурый верзила. В глазах ни искры, ня проблеска душевного света.

Иакинф метался по келье. Его бесила собственная беспомощность. Бессловесный цербер в монашеской рясе был невозмутим. Толстые стены скрадывали звуки. Он распахнул оконницу. Теперь стало слышно, как каждые четверть часа на колокольне печально и грустно играли куранты. Да без умолку верещали галки на высокой лаврской ограде. И хоть бейся головой об эти стены. А что толку? Лбом их все равно не прошибешь. Он, конечно, подозревал, что извет отца Петра, которым тог грозился перед отъездом, доставит ему хлопот, но такого приема все же не ожидал. Эдак могут и в какую-нибудь монастырскую тюрьму заточить — на Соловках или на Валааме, где смиряют провинившихся иноков битьем и голодом. Этого еще не хватало! Он ведь не простои монах, а архимандрит!

До устали нашагавшись ло келье, Иакинф подошел к налою и наугад открыл Евангелие.

"Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом… Верою познаем, что веки устроены словом божиим; так что из невидимого произошло видимое…"

Вера! Где она?

Улетучилась, рассеялась, как дым отческий, как туман утренний…

Он перевернул страницу:

"Всякое наказание днесь кажется не радостию, а печалию, но после наученным чрез него доставляет мирный плод праведности. Итак укрепите опустившиеся руки и ослабевшие колена; и ходите прямо ногами вашими, дабы храмлющее не сокрушалось, а лучше исправлялось…"

Удивительная это все же книга. Как способна она принести утешение верующему в самую горестную минуту! Чего в ней только нету! Какого только употребления не делалось из нее на протяжении веков, а вот ведь вновь и вновь можно вычитать из нее все что угодно. Вот он, круг чтения до конца дней, на все случаи жизни. В час печали и в минуту радости.

Да. Всех она может утешить. Со всем примирить. Ко всему с ее помощью можно себя приучить.

Выходит, и наказание, и самый страх наказания суть благо.

"Ибо бог наш есть огнь поядающий…"

И не надобно отчаиваться. Не надобно падать духом. Все пройдет. "Суета сует, сказал проповедник, суета сует, все суета".

Есть в самом деле от чего приходить в отчаяние! Подумаешь: бумаги да книги забрали!"…При многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь…"

Вот ведь как: кто умножает познания, тот умножает и скорбь!

Будем же себя утешать: все пройдет! Что было, то и будет! И что делалось, то и будет делаться; и нет ничего нового под солнцем.

Да, тысячу раз прав Екклезиаст — всему час и время всякой вещи под небом: время смеяться и время плакать, время искать и время терять. Время разбрасывать камни и время собирать камни!..

Он ходил и ходил по келье, все ускоряя шаг, и сам казался себе тигром, схваченным в сеть и брошенным в клетку.

Всему свой час! А разум не хочет с этим мириться.

Но нельзя и отчаиваться. Сам не раз говорил в своих проповедях: бог милосерд. Многое, многое может простить он истинно верующему, но не отчаяние!

I

Министр духовных дел и народного просвещения князь Александр Николаевич Голицын строго придерживался раз и навсегда заведенного порядка. День у него был распределен не только по часам, но и по минутам. Даже в такие вот хмурые зимние дни, как сегодня, в половине восьмого он был уже на ногах. В шелковых чулках, в башмаках с серебряными пряжками, в коротких панталонах, накинув на плечи шелковый шлафрок, он откушал принесенную камердинером чашечку чая, затем облачился в серый просторный фрак и, взбив перед зеркалом остатки вьющихся волос, как всегда бодрый и свежий, направился в молельню. Вот уже десять лет с тех пор, как построил он в пожалованном государем доме на Фонтанке домовую церковь и оборудовал рядом с нею эту молельню, князь каждый день, как бы ни был занят, какие бы неотложные дела его ни ждали, проводил свой первый утренний час наедине с богом.