Елена Чумаева: В районной больничке рядом с Москвой

— Вот, ознакомьтесь.

Буквы прыгали перед глазами, я никак не могла понять смысла странных фраз, написанных непонятно по каким орфографическим правилам. Когда пошла пятая (или десятая) минута моего бессмысленного разглядывания нескольких строчек, завкафедрой не выдержал:

— Ну, что скажете?

— Что? — тупо повторила я его вопрос.

— Отвечать что ординатору будем? — уже с раздражением переспросил профессор.

Мыслей не было. То есть что такое “расизм” я понимаю, но при чем здесь мое поведение — не понимаю.

— Вам что, сложно было с этим товарищем потанцевать? Теперь всей кафедре за вас расхлебывать, — профессор обреченно откинулся на спинку кресла.

…Да, демократия называется! Я-то наивно думала, что Советский Союз с его заковыристыми правилами и нормами ушел в прошлое; что желание танцевать или не танцевать с кем-то — это только мое желание. Оказывается, это расизм.

— Долго сидеть-то будем? У меня ученый совет, между прочим, — не выдержал профессор затянувшегося молчания.

— Да… Конечно… Извините, не подумала… Исправлюсь… — кроме этих дурацких слов в голову ничего не приходило.

— Исправляйтесь, но аккуратно. Перекосы нам тоже не нужны, — произнес профессор с нажимом на слово “перекосы”, но уточнять не стал. — А сейчас идите и напишите объяснительную обо всем случившемся.

Выйдя из ординаторской, я, как нарочно, нос к носу столкнулась с этим самым африканским ординатором. Он что-то яростно прошипел мне в лицо на своем языке, но я ничего не поняла. И вообще, все это дело казалось таким глупым, таким нереальным! Подумаешь, с кем я танцую, а с кем нет. Почему это так важно?

В смотровой, куда я направилась, стоял умеренный шумок, примерно как в пчелином улье: кто-то из врачей разговаривал с пациентом, кто-то смотрел больного в щелевой лампе, кто-то проводил измерение параметров зрения на приборе. Люди — больные, врачи — входили, выходили. Короче, нормальная рабочая обстановка. На этом фоне всеобщей осмысленной деятельности моя предполагаемая объяснительная казалась еще более нелепой.

Я подошла к столу Евгении Петровны, врача, которая была моим как бы наставником.

— Ну, что? Выгоняют или оставляют? — спросила она напрямую.

(“От людей на деревне не спрячешься…” — промелькнуло в голове).

— А вы уже знаете? — глупо было спрашивать, но я спросила.

— Конечно, я же за тебя отвечаю.

— И за танцы? — изумилась я.

— За все! — отрезала Евгения Петровна. — Так как, оставляют?

— Да, только объяснительную надо написать.

— Это ерунда, напишем.

Вот что значит чуткий опытный наставник! Уже через десять минут я несла к заведующему кафедрой старательно написанную под диктовку Евгении Петровны объяснительную (ранее также старательно запомненную ею со слов профессора — о чем я, конечно, тогда не знала). На этом история с танцами закончилась. Так я думала.

…Прошло примерно полгода. Многие люди, и даже врачи, почему-то относятся к офтальмологии (а соответственно и к глазным врачам) несколько пренебрежительно. Мол, что там сложного! Капай больному капли, да и все. Некоторые даже предполагают, что и сами капли бывают только одни — глазные , так что думать глазным врачам вообще не надо. Как они ошибаются!

Обучаясь и работая в ординатуре, я видела великое множество сложных и клинически, и психологически случаев, причем каждый был по-своему уникален и несопоставим с остальными. Стандарт диагностики и лечения есть — и в то же время его нет.

Приводят на консультацию из другого отделения мальчика девяти лет. Перелом руки. Как будто бы к глазу —никакого отношения. Но что-то при осмотре не понравилось невропатологу, и он назначил консультацию у окулиста. Евгения Петровна решила, что с проверкой остроты зрения у ребенка проблем не будет, и поручила это дело мне.

Ребенок с мамой, держит ее за руку, не отпускает.

— Как тебя зовут? — спрашиваю.

Молчит.

— Я буду показывать тебе буквы, а ты будешь называть их. Хорошо? — пытаюсь все-таки установить контакт.

— Он не будет говорить буквы, — мрачно отвечает за мальчика мрачная мама.

— Как это “не будет”? — ошарашенно спрашиваю уже маму.

— Он врачей ненавидит, — тихо, но внятно поясняет мама.

Ничего себе! Стою тут, улыбаюсь, а меня, оказывается, ненавидят. “Так, с эмоциями потом будем разбираться, а зрение-то как проверить?”. Краем глаза ищу Евгению Петровну. Она в небольшом закутке нашей смотровой измеряет пациентке глазное давление. Занята. Ее на помощь не позовешь, да и звать, чтобы помочь проверить остроту зрения, — стыдоба! Где же выход из этой ситуации? Что-то я указателя не вижу… Ладно, попробуем зайти с другой стороны. Ведь мама ребенка со мной разговаривает, вот пусть она ему буквы и показывает. Ей он должен ответить! Излагаю этот план маме мальчика. Объясняю, что проверка зрения нужна не мне, а ее ребенку. Очень стараюсь быть доброжелательной, хотя бы внешне. Мама вроде бы согласилась. Но тут новая задача: мальчик не отпускает руку матери ни на минуту. Новые переговоры с мамой. Решено вызвать на подмогу папу мальчика. То есть, чтобы проверить зрение одному ребенку, потребовалось трое взрослых! В каком учебнике про это написано?