Елена Чумаева: В районной больничке рядом с Москвой

— Что, новенькая? — спросила подруга.

— Да вот, прислали, ни кожи, ни рожи, — не смущаясь моим присутствием, ответила моя медсестра.

— Ну, и как? — они разговаривали, будто меня не было рядом.

— Да никак пока, первый раз с ней дежурю.

Обе медсестры оглядели меня с ног до головы, как бы прикидывая, стоит ли со мной еще дежурить.

Больная, про которую все напрочь забыли, тихо простонала. Не трогаясь с места, медсестра из отделения в раздумье проговорила:

— Куда ж ее девать-то?

— Забито все? — голос моей медсестры (я снова закрыла глаза).

— Под завязку! Давай ее в коридор на диван.

— Не-е, это уже работа не наша. Мы довезли, а дальше — ваше дело.

“Вот это подруги”, — лениво удивлялась я, когда мы весьма неторопливо плелись к себе в оперблок. Я боялась подумать о том, какая меня там ждет уборка. Подойдя к двери в наш операционный блок, медсестра глянула на большие настенные часы над дверью:

— Ого, уже полвосьмого. Отлично! Сейчас смена придет. Можешь ничего уже не мыть.

Вот что такое счастье! Можно уйти из этого кошмара и рухнуть в свою чистую, мягкую кровать. Это первая мысль, а вторая: “Господи, придется ведь приходить сюда еще и еще неизвестно сколько!”

Таким был мой первый рабочий день (вернее, ночь). Потом случались дежурства похлеще, когда за ночь могли привезти по “скорой” и три, и четыре пациентки. Но это потом, при адаптированной моей морали и приобретенном умении не распылять зря свои силы (зачем драить до стерильности коридор? Глупо).

Первая рабочая ночь, наверное, как первая брачная (или внебрачная), помнится ясно и отчетливо, как вчера (или сегодня?).

А начиналось красиво...

— Могу танцевать с тебя? — спросил почти по-русски чернокожий ординатор из дружественной нам африканской страны.

— Извини, не танцую, — постаралась я ответить как можно вежливее.

— Я танцевать тебя? — продолжал настаивать африканец.

— Нет, не хочется, — для верности я уселась на рядом стоявший свободный стул.

Африканец отошел в сторону, но продолжал поглядывать на меня. Все это происходило на кафедре офтальмологии, где я (врач-офтальмолог с трехлетним стажем) обучалась в ординатуре (это такой вид повышения квалификации у врачей, длящийся два года). Этим вечером (в нерабочее время) на кафедре отмечали юбилей профессора. Все интерны и ординаторы по традиции были приглашены на всеобщее торжество. Официальная часть уже закончилась, речи сказаны, подарки вручены, салаты съедены, вино, коньяк и прочее продегустированы. Настало время “свободного общения в неформальной обстановке”. Это обозначало разговоры в коридоре, курение с коллегами на лестнице и, конечно, танцы. Последние меня и подвели.

Сижу спокойненько на своем одиноком стуле, попиваю неплохое, кстати, французское вино, разглядываю еще неизвестных мне коллег (ординатура только началась, мало кого знаю). И тут мужской голос удивленно произносит:

— Оль, привет! Ты как здесь?

— Привет, Максим! — радостно отзываюсь я — хоть один знакомый человек. Максим — тоже врач-офтальмолог, но из другого глазного отделения. Когда-то давно мы с ним вместе учились еще в медицинском училище, но потом пути разошлись, хотя периодически мы виделись на общих врачебных конференциях, — А я тут в ординатуре.

— Здорово! А чего сидишь? Пойдем, подвигаемся.

— Пошли, — с легкостью соглашаюсь потанцевать, напрочь забыв о своем отказе другому претенденту. А зря!

…На следующий день утром в конце так называемой врачебной пятиминутки после протокольных слов заведующего кафедрой “Можете идти работать” я вместе со всеми врачами и ординаторами двинулась к выходу из ординаторской. Вдруг слышу:

— Ольга Павловна, задержитесь (“А вас, Штирлиц, я попрошу остаться”), — голос профессора был как-то странно строг.

Не помня за собой никаких прегрешений (больные накануне все осмотрены, истории болезней заполнены), я с легким сердцем вернулась обратно.

— Присядьте, — голос руководителя слегка смягчился. — На вас поступила жалоба.

Резко возникло ощущение холодного душа: кожа покрылась “мурашками”, ладони вспотели, во рту пересохло. Первая и единственная мысль: кто? Из больных ни один не высказывал мне недовольства. Да и когда? Я только начала здесь работать.

Наверное, вегетативная реакция была настолько очевидна, что профессор как бы даже слегка улыбнулся.

— Да, — продолжал он, — наш ординатор, который, между прочим, платит институту за обучение валютой, недоволен вашим вчерашним поведением, расценивает его как расизм, — и профессор потряс у меня перед глазами каким-то листком бумаги: