Фернан Мейссонье: Речи палача

В феврале 1963, когда умер мой отец, я был на Таити и у меня не было денег вернуться во Францию. Его похоронили в Ницце. В 1999 году я кремировал останки моего отца, чтобы хранить прах у себя. Если я окончу свои дни на Таити, я хочу, чтобы прах моих родителей был со мной.

Когда я был ребенком, в школе, в куче-мале я получил удар локтем или коленом сбоку в челюсть. Потом у меня были боли, наверно, раз десять. Мы пошли к врачу. Когда профессор Дескан увидел меня, он сказал: «А, это опухоль над левым ухом». И когда они меня оперировали — в то время это делалось под местной анестезией, — во время операции, помнится, я все слышал. Дрелью они проделали отверстия в своде черепа — дррр…, дррр…, дррр…, дрррр…: четыре отверстия, чтобы удалить сгустки крови. Затем они вдели стальную нить, чтобы резать. Когда они резали, я немного испугался, потому что увидел, как брызнула кровь, — несмотря на повязку, которую они надели мне на глаза.

Операция эта длилась пять часов. Они там трогали мне мозг, как рукоятки в машине! И тут вдруг я перестал разговаривать; я не мог больше разговаривать. Мне было больно. В таких ситуациях уже не знаешь, что значит жить. Я не мог говорить. Я слышал, что кричу. Я произносил какое-нибудь слово вместо другого. Я слышал свой бред. Я говорил себе: ну вот, я сошел с ума! Но как только они удалили сгусток крови, тут же я смог нормально говорить, вот как сейчас! Я заплакал от счастья.

Это действительно была доброкачественная опухоль. Конечно, потом мне пришлось многому заново учиться. Ноя смог жить по-прежнему. Единственные осложнения, которые остались теперь, — это уменьшение остроты зрения на правом глазу на пять десятых и несколько меньшая чувствительность при осязании правой рукой.

Совсем ребенком я хотел заниматься танцем. Я обожал классический танец, хотел сделаться танцором. Мама же не захотела. Отец: пффф… да что это за штука, танец? На нашей улице стать танцором — значило насмешить всех. Потому что у моего отца был бар и все такое. Хотя на деле мои родители не были против. Но в Алжире в то время семьдесят процентов клиентов ресторана моего отца были рабочими. Они негативно воспринимали танцоров в опере. На это смотрели так же, как если бы ты был гомосексуалистом. В Алжире нравы были очень южными, люди были настоящими мачо. И потом я думаю, что в глубине души отец желал, чтобы я стал экзекутором, как и он. Ну а танцовщик балета и экзекутор в то же время, — это было бы, пожалуй, смешно!

Короче, отец с трудом представлял меня танцором. А потом сказал, что он не согласен. Вот так.

А еще я обожал звук рога. Вечером на нашей улице, в квартале Лаперлье в Алжире — когда мне было десять-двенадцать лет — жил человек, игравший на роге. Он вызывал другого трубача. И они откликались друг другу: «Пуууум… Пуууум…» Представьте, как вечером звенит по окрестностям: «Пуууум… Пуууум…» Потом, когда я жил в Париже, вечером к двадцати одному часу под мостом у Эйфелевой башни тоже играли рта роге. Кажется, это было по субботам. Я стоял там больше часа, слушал этот звук. Я не люблю псовую охоту — когда заваливают оленя, — но саму атмосферу, лошадей, звуки рога я люблю.

Несмотря на то что я приводил в исполнение приговоры, я любил бельканто. Красивый голос, звуки музыки… и у меня мурашки бегут по коже. Да, я люблю оперу. Я в восторге. У одного певца теплый голос, у другого более глубокий. Я больше всего люблю баритон. К старости некоторые теноры становятся баритонами, но на мой взгляд их голос далеко не такой чистый, как голос баритона от рождения. С восьми-десяти лет зимой я каждый четверг ходил вечером в театр оперы и балета в Алжире. Мама водила меня туда. Она любила оперу, оперетты… Она давала мне десять старых франков, и я покупал себе билет на галерку, пять старых франков — это сегодня пять сантимов — на четвертый ярус. Помню те лестницы. На самом деле мне нравились балеты, но я столько видел балетов, столько пересматривал одни и те же, что мне стало нравиться пение, я полюбил оперу. Чтобы лучше оценить голоса, я закрывал глаза. А больше всего мне нравился балет в «Фаусте»! Я обожал «Фауста»! Чертенят и все прочее… На мой взгляд, «Фауст» — особенно с точки зрения сюжета — лучшая опера: кто бы не отдал все деньги, а то и душу, чтобы прожить вторую жизнь, когда уже приближается смерть? Все можно купить, кроме жизни. Я бы, если бы было можно, отдал все, чтобы снова стать двадцатилетним. Каждому было двадцать лег. Пожалуй, это единственная справедливость на земле.