Фернан Мейссонье: Речи палача

На моей первой казни я присутствовал в июле 1947. Мне было ровно шестнадцать лет, потому что я родился в июне 1931. Эта первая казнь была настоящим событием для меня. Было что-то нереальное в том, что мой отец согласился взять меня с собой в командировку на казнь. Итак, однажды в воскресенье, после полудня, шофер, который обычно перевозил в грузовике гильотину, загрузил «древо правосудия» и двух помощников. Потом он приехал за мной в полночь и мы отправились в Батну. Мой отец, Берже, Доде и Карье уезжали в понедельник в четыре или пять часов на «мерседесе» Карье. Я мог поехать с ними, но попросился ехать на грузовике. Для меня это было приключением. Мы приехали около девяти или десяти часов утра. Мы покинули гараж во дворе жандармерии и дожидались отца и остальных, гуляя но улицам Батны. В полдень нас пригласили пообедать к комиссару Кошу, который был сыном одного папиного друга, жившего в квартале Лаперлье. Как только они приехали, Берже, главный экзекутор, пошел к властям: к прокурору, директору тюрьмы… А после обеда на полицейской машине мы поехали посмотреть на Тимгад, знаменитые римские развалины, восходящие ко II веку нашей эры. Позднее я вернулся туда еще раз по случаю другой казни в Батне, поскольку меня это самым сильным образом интересовало. Мы смонтировали гильотину вечером. Потом мы пошли в ресторан, а затем в отель. Я почти не спал, думая о том, что я только что видел, а особенно о том, что буду присутствовать на первой казни. Было, наверно, три часа, когда приехала полиция, чтобы отвезти нас в тюрьму. В то утро я был уже готов сказать, что не пойду туда, потому что все-таки… видеть человека, который так вот умирает…

Осужденный, местный житель, убил охранника тюрьмы. Казнь проводилась во дворе тюрьмы Батны в Константинуа. День только-только начинался, было, наверно, четыре часа утра. Еще было темно, звезды бледнели в свете нарождающегося дня. Потому что раньше [10] Говоря «раньше». Фернан Мейссонье подразумевает «до Алжирской войны». казни совершались на рассвете. Да, до 1956 года все-таки соблюдали положенные часы. Я помню, мой отец, как только мы пришли, сказал мне: «Встань туда и главное не двигайся!» (чтобы не мешать первому помощнику, которого называли «фотографом»). Он мне сказал: «Не ходи в камеру, иначе охрана встанет спереди, и тут уже, когда ты окажешься сзади, вперед ты не сможешь пройти». Поскольку там была охрана, да еще все, кто присутствовал на казни, семья прокурора и прочие. В итоге вместо семи-восьми человек, предусмотренных процедурным кодексом исполнения приговора, нас там оказалось человек сорок. Итак, я стоял со стороны гильотины, в двух метрах от ванны. [11] Емкость, устанавливаемая под головой преступника, когда он уже находится в том положении, в котором приговор будет приведен в исполнение.

Значит, я стоял немного в стороне, в три четверти оборота к гильотине, лицом к корзине. В восьми или десяти метрах слева от меня стояла группа из двадцати человек, в том числе комиссар Кош. Он был в лучшем костюме, с шарфом и кепи. Это был самый молодой комиссар полиции, ему было двадцать три года. В те годы, чтобы стать комиссаром, нужно было сдать экзамен на бакалавра и получить дополнительное образование. Сейчас это труднее. Нужно по крайней мере иметь институтский диплом, да еще есть конкурс.

Я был смущен и не осмеливался смешаться с этими людьми. Поэтому я оставался стоять на месте. Я слышал шепот. Да, люди шептались шшшшшш…. шшшш… тихий шепоток, но никакого шума. В этих обстоятельствах никто ничего не говорит. И я слышал, как кто-то спросил: «Что это за юноша там?» Потому что я был молод, они это тут же заметили. А господин Кош: «Это сын помощника Мейссонье». Атмосфера была более чем угнетающая.

Я чувствовал, что мое сердце бьется, как если бы я пробежал стометровку… Слышится первый крик петуха, потом муэдзин с высоты минарета ближайшей мечети созывает правоверных на первую молитву.

Через несколько нескончаемо долгих минут, четыре-пять минут, наверно, Берже, главный экзекутор, который вместе с моим отцом и другими помощниками был в судебной канцелярии тюрьмы вместе с директором, подходит к той большой группе. Обращаясь к прокурору, говорит: «Время!» И я вижу, что мой отец, как и другие лица, в сопровождении охраны идет будить осужденного. Через пару минут я слышу, как открывается камера, слышу звук голосов. Они приводят осужденного в канцелярию суда, чтобы привести его в порядок и спросить последнюю волю. Проходит двадцать минут… Я все стою в двух метрах от гильотины… Вдруг меня поражает яркий свет: только что зажгли прожектора, которые мощно, как днем, освещают гильотину. С грохотом открываются створки главной двери, и я вижу в десяти метрах осужденного, окруженного двумя помощниками, один из которых мой отец, которые поддерживают его. Связанный, он идет мелкими шагами. Метра, за четыре до гильотины он обращает на нее внимание и начинает кричать сдавленным голосом: «Аллах Акбар! Аллах Акбар!» («Господь велик! Господь велик!»). Он опрокинут на скамью, я вижу его голову меж двух опор, со щелчком опускается верхняя половина ошейника. И на середине «Аллах Ак…» нож с глухим шумом обрывает фразу. Две струи крови брызгают на три или четыре метра. Безжизненное тело падает в корзину. За какие-то двадцать минут он перешел от простого сна к вечному сну.