Григорий Пенежко - Записки советского офицера

В это время раздались крики на корме танка:

- Стой! Стой!

Я понял, что кто-то из раненых свалился за борт. Остановив машину, мы выскочили из неё всем экипажем. Кривуля тоже остановил свой танк, подъехал борт к борту и, развернув башню пушкой назад, приготовился прикрывать нас огнём, хотя дальше кормы машины ничего не мог видеть в тумане.

Подняв упавшего, мы убедились, что он уже мёртвый - пуля пробила ему голову. Среди раненых на танке оказался ещё один убитый и одного слегка задело пулей.

Стрельба затихла. Вокруг незаметно было никаких признаков фронта. Вдруг над нами просвистели один за другим два снаряда.

- Наши бьют! - закричал Кривуля из башни своей машины так громко и радостно, что Никитин схватил меня за руку и мы с ним замерли, не понимая, что произошло.

Смысл его слов дошёл до нас только после того, как мы услышали ленивый оклик:

- Кто идёт? Стоп!

Этот оклик покрыл раскатистый хохот Кривули.

- Вот так Егор вскочил на бугор! - смеялся Кривуля. - Спрашиваешь: "Кто идёт", а тут, брат, давно уже проехали.

Все сразу поняли, что мы миновали немецкую передовую линию, и на шутку Кривули ответили дружным, весёлым, из души вырвавшимся смехом.

При повторном оклике, в котором чувствовалось, что человек выполняет только скучную формальность, я, смеясь, спросил:

- Эй, что вы там делаете наверху?

- Как что - оборону держим! - ответил тот. Этот ответ вызвал ещё более дружный взрыв смеха.

- Хороша оборона! - сказал уже со злостью Кривуля, выскочивший из своей башни.

Оставив Кривулю у машин, я поднялся наверх и пошёл с этим бойцом на командный пункт его батальона. Я надеялся там уточнить обстановку - и выяснить, какой дорогой ехать в город, чтобы не наскочить на минное поле.

Командира батальона я застал на склоне высотки сидящим в окопчике глубиной по колено. Он, видимо, боролся с одолевавшим его сном. Остальное батальонное начальство спало в таких же маленьких окопчиках, которых на склоне этой высотки было с десяток.

- А, танкисты! Значит, воевать будем, а то я думал уже откатываться дальше, - обрадовался комбат, увидев меня.

Узнав, что мы пробились с ранеными из-под Дубно и направляемся в Тарнополь, разыскиваем штаб корпуса, он разочарованно махнул рукой:

- Какой тут вам штаб корпуса, когда я, комбат, три дня не знаю, где штаб нашего полка.

На мой вопрос о минных полях, он ответил, усмехнувшись:

- Можете спокойно ехать, никаких мин нет.

Мне не понравился тон этого комбата, и я сказал, что мы могли спокойно проехать его передний край, если бы не пришлось остановиться, чтобы подобрать упавшего с танка, - никто даже не выстрелил.

- Ну и что ж из того? - сказал он. - Сейчас по оврагам заслоны не нужны. Сейчас оврагами ходят только наши, а немец ездит на машинах по дорогам. Его и арканом не затянешь в овраг. Да и при чём тут овраг, когда справа от меня до самой железной дороги ни одного солдата нет. Вчера была там рота, но к вечеру ушла прикрывать шоссе на Проскуров.

Теперь он говорил уже так, точно я был виноват в этом, всё больше возбуждаясь, а закончил неожиданно равнодушной, усталой усмешкой:

- А вы мне говорите о каком-то овражке!

Такое настроение для меня новость. Конечно, если верить комбату, положение его тяжёлое. Всю ночь он слушал, как гудели немецкие машины слева, со стороны Лозовой, а теперь ждет, что вот-вот противник пойдёт в наступление, обойдёт его справа и отрежет от города. Но этой равнодушной усмешки я не могу понять. Под Дубно мы видели людей, поддавшихся чувству страха, растерявшихся, но в общей массе, сражавшейся с непоколебимой стойкостью и упорством, с подлинным величием, вселявшим уверенность даже в робкие души, это были пылинки, которые смахнёшь, чтобы они тебя не запачкали, и забудешь. А это - опаснее, это - ржавчина.

Комбат показал мне приказ, наспех написанный ему кем-то на клочке бумаги: "Упорно удерживать рубеж", и с той же окончательно взбесившей меня равнодушной усмешкой сказал:

- А рубеж - четыре километра на батальон при одной пушечке.

- Да, обеспечение слабое, вряд ли удержите без желания и труда, ответил я и ушел, не попрощавшись.

Всю дорогу до Тарнополя перед глазами, как живой, стоял полковник Васильев, такой, каким он навсегда остался в моей памяти, точно сросшийся с башней танка, с флажком в руке, устремлённый вперёд, к нёсшейся на нас лаве немецких танков. Знал ли он, что в последний раз идёт в контратаку, когда, обращаясь к нам, говорил: "Честь отчизны - наша честь"? Тем, кто сражался с ним и видел его гибель, напоминать об этом уже больше не придётся.