Вернувшись с дежурства на южной опушке леса, Гадючка не находит себе места, как неприкаянный бродит вокруг машины: то заглянет внутрь, то включит свет и посмотрит на приборы, то попробует рычаги, то начнёт замеривать остаток горючего, хотя не раз уже делал это. И всё время качает головой, бормочет под нос. Как будто что-то мучает его, он хочет сказать, но не решается. Это так не похоже на Гадючку. Не понимаю, что с ним происходит. В бою он чувствовал себя, как дома, в самые критические минуты мог острить, язвить, задористо завязывал перепалку с Никитиным и при этом всегда оставлял за собой последнее слово. Но после того как мы остались одни, его узнать нельзя. Неужели запаниковал?
Я замечаю, что Кривуля, который сегодня в дороге уже не раз раздражённо прикрикивал на Гадючку за его скучную воркотню, сейчас тоже удивлённо поглядывает на него. Вот кем я не перестаю восхищаться! В какой бы обстановке мы ни были, всюду оказывается, что Кривуля тут самый необходимый человек. Просто поразительно: он моложе почти всех нас, на вид совсем мальчишка, да и сам, видимо, считает себя мальчишкой, говорит о себе всегда как-то легкомысленно, а в деле многие бывалые солдаты могут у него поучиться. Сколько раз, когда нужен был сметливый ум, сноровка или просто житейская практика, он выручал нас. Так и сейчас. Меня очень беспокоило, что наши раненые, корчившиеся на танках в самых неудобных позах и, должно быть, испытывавшие страшные мучения при тряске, не имеют никакой медицинской помощи. Но только мы остановились в лесу, как смотрю - Кривуля уже занялся ранеными, кого-то разбинтовывает, осматривает рану, и по всему видно, что и в этом деле он не профан, во всяком случае санинструктора-то уж заменит. Ни бинтов, ни йоду у нас нет. Он и слова не сказал об этом. Взял заправочное ведро, нацедил из машины бензину и начал промывать загноившиеся раны. Невольно подумаешь, что ему уже не раз приходилось использовать бензин и заправочное ведро в медицинских целях.
Откуда у него все это, где и когда он успел всего этого набраться? Не может быть, чтобы три месяца финской кампании - единственная практика войны у Кривули - дали ему такое преимущество над нами, воюющими впервые. Беспокойно снуя вокруг машины, Гадючка задел ногой и чуть не опрокинул ведро с бензином. Кривуля не выдерживает:
- Скажи, пожалуйста, какие тебя родимцы мучают сегодня? Брось, надоел уже. Целый день бубнишь чего-то себе под нос. Сядь, успокойся.
Гадючка покорно усаживается на крыло машины, отворачивается от Кривули, продолжающего промывать раны лежащих на танке бойцов. Несколько минут механик обиженно молчит и вдруг вскакивает:
- Извиняюсь, товарищ младший политрук, вот я вам один вопрос задам. Ще на курсах трактористов меня учили: техника решает всё. А где наша техника? Десять дней всего провоевали, а в дивизии осталось два танка, так и из тех же сробили санитарные машины! Может, я чего тут недопонимаю, так разъясните мне, втолкуйте в голову: що теперь с танкистами буде?
Я вижу, все насторожились, раненые подняли головы, ждут, что скажет Кривуля. Хватит ли у нас танков в тылу, чтобы все безмашинные танкисты получили новые машины? А если нехватит - что тогда, как будем воевать дальше без танков?
- Ох, Гадючка, Гадючка, недаром у тебя фамилия такая ядовитая, говорит Кривуля.
- От самого себя не спрячешься, - волнуется Гадючка. - Як технике привык. Без техники для меня не война, а одно мучение. Нет, лучше бы сложить голову в бою... Чи мы волки, що ховаемся в лесу от дневного света, от живой людины, чи мыши, як каже, товарищ колхозник. И где? - У себя же дома. Тошно подумать...
- Это всё с молока, - смеётся Кривуля. - Кувшинчик лишний хватил, вот тебя от него и разбирает.
После четырёхдневной голодухи сегодня утром на одном хуторе мы не рассчитали вместимости наших желудков и опорожнили все кувшины, вытащенные из погребов сердобольными крестьянками, за что в дороге пришлось расплачиваться неимоверными страданиями при каждом толчке машины.
Из дальнейшего разговора мне становится ясно, что происходит с Гадючкой. Дело не в том, что для Гадючки на войне без техники одно мучение, как он выражается, хотя и в этом много правды, а в том, что когда мы сражались, всё было ясно и просто, всеми нами владел один помысел выполнить свой долг, и под давлением обстановки, менявшейся каждый час, требовавшей высшего напряжения всех человеческих способностей, некогда было раздумывать, что и отчего, а сейчас эти вопросы встали. Нет, Гадючка не паникует, он просто не может механически принимать происходящее, как свыше данное, независимое от него - это против его существа, - он чувствует себя виновником, и никак не может понять, в чем состоит его вина. Вот что мучает механика. Это мучает всех нас. Кривуля так и понял его. Не отвечая на ядовитый вопрос, что теперь будет с танкистами, он перевёл разговор на тему о том, что "в жизни и на войне, как на длинной ниве, всё может случиться", что война застала нас на дороге, "из-за угла", а всё-таки под Дубно мы набили Клейсту морду, и крепко набили.
Читать дальше