Николай Шахмагонов - Судьба советского офицера

Знамение

Пролог

Полночь… За окном темно. Слёзы дождя стекают по стеклу. Дождь шуршит по-осеннему монотонно и надоедливо. А на календаре – июнь. Хмурый июнь. Уж позади половина месяца, а летнего тепла, летнего солнышка всё нет и нет.

На часах беззвучно меняются цифры. Бежит по кругу суетная тонкая стрелка, отсчитывая первые секунды наступившего 17 числа. Мне памятно это число, хотя ничего, казалось бы, особенного в нём нет. Я открываю старый дневник, который вёл беспорядочно, от случая к случаю, нередко забывая даже указать дату записи. А вот под одной записью, сделанной полтора десятка лет назад, стоит не только дата, но даже время. И нечто вроде заглавия: «Знамение».

Ту запись я перечитывал не один раз. Она не была рядовой дневниковой заметкой о пережитом. На одном дыхании вылитые на страницы блокнота мысли и чувства застыли в рукописных строчках, составив нечто целостное, похожее на пролог повести, может быть, даже романа. Они требовательно и настойчиво призывали к продолжению. И я, словно слыша этот зов, много раз брался за перо. Мне хотелось продлить эту запись, развернуть её, но, сколько ни старался, ничего путного не получалось. Я рвал то, что не писал, а скорее вымучивал, и бросал в корзину для бумаг, поскольку не находил в себе того душевного настроя и той готовности к чему-то чрезвычайному и важному в жизни, решившись на что, уже не должен, не можешь остановиться, а тем более отступить. Я пытался понять, отчего не пишется, но долго не мог сделать этого. А, однажды, написал в рассказе: «У каждого литератора наступает свой заветный звёздный час, когда он, словно пробуждённый или рождённый заново, отметает свои заурядные поделки, стряхивает пыль серой прозы, и, воспарив над самим собою, рассыпает на страницах будущей книги искры вдохновенных слов, складывая их во вдохновенные фразы, главы, наконец, в произведения. И тогда он пишет, пишет, пишет, потому что не может не писать, и тогда свершается чудо – литератор, сочинитель становится Писателем в полном и ясном понимании этого слова».

Я не отнёс то, что написал, к себе. Это было бы не скромно. Я вложил эти слова в уста героя рассказа, но как мне хотелось, чтобы и со мной, рано или поздно, произошло подобное воплощение. Впрочем, как ни скрывай и как ни старайся завуалировать, в каждого достойного героя автор стремится вложить частичку самого себя, а порою даже старается подражать созданному волею воображения (не без воли Бога тайной) образу. И исполнить это не всегда бывает легко, как нелегко литератору воплотиться в особенный, в чем-то даже мистический ранг Писателя. Ведь звание Писателя не может быть дано лишь за количество изведённой бумаги на размножение типографским способом написанного пером. Оно даётся за что-то высшее, подчас необъяснимое, за сотворение Истины, облечённой в художественную форму. Именно не за творение, а за сотворение, ибо никто, кроме Творца, ничего не творит и не создает сам, а лишь сотворяет Его волею и с Его помощью. И каждый литератор, положив перед собой чистый лист бумаги, призывая на помощь Самого Творца, всё-таки надеется на эту помощь.

Я снова, в который раз, открываю свой старый дневник. Монотонно шумит дождь, успокаивая и умиротворяя этой своей монотонностью. Чтение возвращает в тот уже далекий, в тот грозовой июнь…

* * *

От Машука, величавой, украшенной мелколесьем и разнотравьем громады, наплывало на Пятигорск тёмно-вишнёвое покрывало, и от его подбрюшья, рассекаемого шпилем ретрансляционной станции, стекали по отрогам серые рваные клочья свинцового тумана. Они уже скрыли от глаз и верхнюю станцию канатной дороги, и саму линию, стальные жилы которой лишь у радоновой лечебницы вырывались из этого мутного и мрачного плена. Тёмно-вишнёвое покрывало надвигалось грозным клином, напоминавшим огромную жирную стрелу. Подобными стрелами обычно обозначают на картах наступление крупных вражеских сил. Зловещий клин заслонил полнеба, и в его мрачной тени всё замерло и затаилось – стих ветер, умолкли птицы. Город постепенно погружался в мутное марево преждевременных сумерек. Засветились обманутые этими сумерками неоновые надписи над крышами здравниц, придавая зданиям, улице, даже самому воздуху тёмно-фиолетовый оттенок. Потемнели мрачно зияющие в мерцающем свете пустые глазницы окон недостроенного здания гостиницы «Интурист». А вдали, за освещённой пока ещё лучами солнца пятиглавой громадой Бештау, уже начертил Всемогущий Художник серые, слегка изогнутые линии, напоминающие зубья частого гребешка. Там обрушились на землю тяжёлые капли дождя, сливаясь в сплошные струи.