Джеймс Томсон - Город страшной ночи. Поэма

Отдельно этот особняк стоял,

Вокруг цветы струили аромат,

Хоть дом забор высокий окружал,

Раскрыты были створки тяжких врат

И свет лежал под каждым здесь окном,

Что дивно в этом Городе Ночном.

Но, освещенный, дом был страшно тих,

Как прочие все сгустки темноты,

Быть может, церемоний потайных

Обряд творился здесь средь немоты,

Печальные такие торжества,

Что вздохи запрещают и слова?

К террасе вольной ряд ступеней вел,

Где дверь раскрытая бросала свет:

Был сумрачен и строг просторный холл,

До сводов крепом траурным одет,

Двух лестниц марши были в холле том,

Чьи балюстрады – в трауре ночном.

Из зала в зал я все переходил,

Живую душу попусту ища, —

Но каждый крепом черным убран был,

И посередь – алтарь, пред ним – свеча

Один и тот же озаряла лик —

Так женский образ предо мной возник:

Лицом прекрасна и совсем юна,

Любима жизнью, в пестрый хоровод

Веселья и любви вовлечена,

Не знала черных дум, земных забот —

Светились в ореоле золотом

Портреты ее в сумраке ночном.

Тут услыхал я шелест чьих-то слов:

Зашел в часовню – пологом сплошным

Здесь был по стенам траурный покров.

Под сводом стлался благовонный дым.

На низком ложе белом, вся в цветах,

Со свечками в ногах и в головах,

Она лежала, полотна бледней,

Покорно руки на груди сложив,

Застыл мужчина скорбный перед ней,

Молитвенно колена преклонив.

Распятье смутное над алтарем

Едва белело в сумраке ночном:

«Обители все сердца моего,

В которых образ милый твой живет,

Черны от скорби вечной о тебе.

Святилище, что в тайниках души

Воспоминанья о тебе хранит,

Черно от скорби вечной о тебе.

Коленопреклонен, с крестом в руке,

Я все гляжу на милое лицо,

Ужасное в бесстрастности своей.

У тела твоего недвижно жду,

Как изваянье, сутки напролет,

Собой изображая боль и скорбь,

Не в силах двинуться, пока ты спишь,

И что-то шепчет – не прервешь ты сна,

И в камень тихо обращаюсь я.

Была бы Смерть мила, чтоб скорбь забыть,

И ненавистна – ведь забуду я

Твой облик, что всего дороже мне.

Ни жизнь, ни смерть – вот ясный выбор мой,

С тобою обе рядом навсегда,

Так водворись хоть в счастье, хоть в скорбях».

Так монотонно он одно твердил,

Глаз не сводя с прекрасного лица,

И лишь губами еле шевелил.

Я выскользнул бесшумно из дворца —

Вот что за торжество пришло в тот дом,

Так освещенный в Городе Ночном.

Кто те, чей вид столь темен и уныл,

Кто перстью смертной наполняет рот

И селится во мраке средь могил,

И смертный вдох у вечности крадет,

Покров реальности срывая томный,

Чтобы проникнуть в этот омут темный,

Где вера, погасая, не живет?

При всем уме – ума неурожай,

В душе добры – но блага не творят

(Известно, что у дураков свой рай,

У грешников – свой настоящий ад);

У них так много сил – рок их сильнее,

Так терпеливы – их часы длиннее,

Отважны так – их выпады смешат.

Разумны – и при этом без ума,

Безумья их ничем не укротить;

Рассудок проницательный весьма,

Но вял и хладен – не расшевелить,

Осознает безумье, видит ясно

Конец фатальный, силяся напрасно

Закрыть глаза, чтоб вовсе не судить.

И многие средь них в больших чинах,

И многие привычны к похвале, —

А многие шевелятся впотьмах,

Погрязшие в ничтожестве и зле,

И, жизни оттолкнув дары благие,

Но все ж они друг другу как родные —

Несчастнейшие люди на земле.

Нас, разобщенных, можно всех собрать

Во имя общих целей заодно?

Ведь довелось мне въяве наблюдать

Людей безмолвных, что, к звену звено,

Тянулись через площадь, где собор,

Как будто бы на некий тайный сбор.

И я пошел за ними по пятам.

В притворе человек в плаще стоял,

И – пламенный – всех, приходящих в храм,

Взор из-под капюшона прожигал: