Горе наше с Марьей непреходяще, и писать об этом не могу. Очень переживаем за детей, их двое, 12 и 5 лет, подтянуть бы их хоть маленько, до того возраста, когда они покрепче на ноги встанут. Сейчас они у сына в Вологде, и теперь у них трое гавриков, и их жизнь им уже не принадлежит.
Толя Знаменский написал мне насчёт повести, и хорошо, что вы хотите её печатать, а то одни Тухачевские да Блюхеры — сами они по ноздри в невинной крови народной, и Господь их покарал за жестокость и низкопоклонство перед тем же Сталиным — пострадали, и после «Ивана Денисовича» что-то насчёт убитых и замученных мужиков не слышно ничего. Мальчик, которого изобразил Знаменский, — укор и Сталиным, и нам всем, и маршалам: его-то за что предали и замучили?
Я думаю, Дима, моего давнего письмишка для вступления достаточно, это даже лучше, непривычней и, главное, короче. Я пока не готов ничего писать. Мне надо прийти в себя, отдохнуть. Устал. А тут погода... третий год не было весны и пока нету лета. Остываем помаленьку.
Дима, моё расположение и симпатии к тебе давние и неизменные, но пока трачу себя на все стороны, чаше на личности недостойные, злые и навязчивые. Вот уж полгода ничего не писал «на себя», хотя всё время «в деле», в суете, жизнь бежит под уклон, оглянуться некогда и близким людям путем написать некогда.
Женя Носов если напишет в год два раза — хорошо, да и я не больше пишу ему, но узнал о нашей беде — плакал, и он, и Петя Сальников. Может, слёзы эти мужицкие и твоё давнее, братское ко мне отношение — дороже всяких слов, тем более обесцененных в наше торопливое и трепливое время. Но всё же на старости лет и поговорить охота, и поплакаться, да и просто рядом посидеть, но жизнь разбросала по стране, молчим в розницу, а думаем об одном и том же. Что-то будет дальше? И тревога наша, и боль за будущее огромны оттого, что мы знали и знаем больше, чем кто-либо, и знания наши ох как умножают скорбь, отнюдь не библейскую.
Обнимаю тебя, друг мой сердечный. Не хворай! Кланяюсь и ещё раз обнимаю, Виктор
20 июля 1988 г.
Овсянка
(С.А.Баруздину)
Дорогой Сергей Алексеевич!
Виноват, кругом виноват и искупить вину ничем не могу. У Вас родился сын — прекрасно! Жизнь в любом её проявлении — эта прекрасно, а смерть в любом её виде — эта чудовищно.
Через месяц, 19 августа, будет год, как умерла наша дочь — Ирина. Я, как мужик, взял на свои уже не молодецкие плечи весь груз (один перевоз гроба с телом дочери из Вологды в Сибирь мне обошелся не меньшим грузом, чем пребывание на фронте).
За этот год я не написал ничего, кроме фитюлек вроде предисловий или просьб откликнуться на что-то. Почту запустил безобразно и боюсь уже письменного стола...
Если это хоть как-то оправдывает меня, не гневайтесь! Милосердие в наши дни — вещь редкая. И я всё же рассчитываю на него.
Долго я держался, маленько приподняться помог Марье Семёновне, ещё съездил по инерции кой-куда, даже за рубеж, но, видимо, мой ресурс иссяк. Вчера сходил на могилу дочери (это километра три от села), посидел у неё, поговорил и обратно едва пришёл. Если бы на пути не было дальнего родственника, не отлежался бы там и не попил чаю. так, может, и не дошёл бы.
Ночью защемило в сердце, снились кошмары, спал, на всякий случай, рядом с телефоном. Но сейчас маленько полегче, вот и отписываю хотя бы срочные ответы.
Кланяюсь. Ваш Виктор Петрович
1 августа 1988 г.
Овсянка
(Р.А.Балакшину)
Дорогой Роберт!
Спасибо за твоё письмо и передай мой поклон Ксении Петровне. Что-то, быть может, я поправлю потом, но в большинстве своём останется так, как было. Я ведь не наставление по соблюдению церковных треб пишу, а повесть, где правда жизни главнее всего.
А правда такая, что вот год назад в селе закрыли церковь и собираются в ней делать пекарню. На селе разброд, свирепствует безбожие, по-деревенски бестолковое, жестокое порой. Надо сказать, что вера в Бога у нас в Сибири вообще не столь истовой была как в самой России, и признаки язычества дошли до наших дней. Мне, например, не разрешили родичи сменить подгнившие кресты на могиле родных, и чтоб могила совсем не исчезла, я заказал мраморную плиту и перечислил на ней всех наших с припиской «мир праху вашему».
Наивная Ксения Петровна полагает, что после закрытия церкви у нас ещё был священник. Да его куда-то так далеко дели разгулявшееся (в прямом и переносном смысле этого слова) комиссары, что никто и вспомнить не может, как его звали и где он.
Церковные документы вместе с церковью (её свели на дрова в войну, хотя кругом лес растёт) исчезли, и у села нет прошлого. Дальше дедушки никто никого не помнит, а современные транзисторщики и родителей-то не узнают, накурившись маку, конопли или нажравшись мутной недобродившей браги.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу