Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Вернулся и продолжил оставленную и остановившуюся работу — делать новую редакцию — на всю жизнь растянувшуюся работу над книгой «Последний поклон». Конечно же, работоспособность уже не та, и зима длинная, серая, хлипкая. Но глаза боятся, а руки делают. Осталась последняя книга, и половина месяца на её проработку. В конце января или в начале февраля надо везти книгу в Москву, а сдавши, ложиться на месяц-полтора в лёгочную клинику. Место хлопочут, авось и получится. Лёгкими я маюсь давно и всё подлечиваюсь, а сказали мне: надо лечиться и серьёзно.

С вашего позволения, я, будучи в Москве, Вам позвоню. Может, и в театре удастся побывать. Это для меня всегда большой праздник.

Больше всего меня обрадовало, что налаживается жизнь Большого театра, а то уж до меня доходили слухи, что и его, и Малый хотят разорвать на куски, как МХАТ, современные псы, которым всё равно, что рвать: рубаху ли на российском человеке или культуру его. Культуру особенно сладко им тереть и пластать.

Посылаю Вам ноты Аркадия Нестерова. Песня «Раздумье», право, совсем недурна, а «Чай» поётся после приёма не чая, а иного напитка, и не одну же Вы арию Дон Карлоса за семейным столом поёте, может, и эту дурашливую песню когда грянете. Горьковчане (они себя называют только нижегородцами), и старые, и малые, нарушая постановления облисполкома, после спектакля ночью как грянули этот самый «Чай», так что я аж на стуле заподпрыгивал. Переписывать ноты у нас некому, авось так дойдут.

Ещё одна новость — с первого номера в журнале «Москва» вместе с Карамзиным (!) начинают печатать и мою вещь под названием «Зрячий посох». Если заглянете в неё, то найдёте всё, что я хотел бы сказать в этом письме. Но пощажу бумагу и Ваше время, да и повторяться не стоит.

Был безмерно рад Вашему письму, и на сердечность Вашу и я, и Марья Семеновна хотели бы ответить самой искренней сердечностью. Сердца наши уже подызношены, но ещё хранят долю тепла и света, его и передаём Вам.

Пожалуйста, будьте здоровы, пойте, чаше появляйтесь на люди, и пусть минуют Вас всякие беды и болезни, Ваш дом и Вашу семью. Кланяюсь, обнимаю Вас, Виктор

9 июня 1988 г.

Красноярск

(К.Перевалову)

Дорогой Кирилл! Уж пожелтело твоё письмо, лёжучи на столе, а я всё собираюсь ответить. Такой год трудный, длинный — спасу нет. По инерции я ещё ездил, что-то делал, в основном текучку. А потом напала апатия, даже шевелиться не хочется, а уж думать тем более.

О Франции и о том, что побывал на могиле Бунина, вспоминал не раз и вспоминаю, даже по телевидению поведал в связи с заданным мне вопросом насчёт Солженицына. Да и помню я Францию в основном по кладбищу. Помню слитно, подробно и даже солнечный осенний день ощущаю, и близким людям, как чудо и творение небесное, рассказываю о том, как я нашёл княгиню Веру Оболенскую. Наверное, у человека бывают в жизни две любимые женщины, одна на земле, а другая в пространстве времён и сфер, как бы выдуманная, а то и подсказанная каким-то или чьим-то далёким, может, и запредельным сознанием. Не знаю, бывает ли это у женщин и у всех мужчин, но у поэтов и разных «повёрнутых» людишек существует. Подсознание бывает часто ярче и богаче сознания, во всяком случае оно, расходясь с мерзостями и мелочами земного сознания, мучает человека всякими несовершенствами, недостижимостью того, что мы глупо называем идеалом.

Вероятно, существовала или существует где-то материя более совершения, чем наш внутренний мир, наша душа или то, что от скудости нашего ума мы называем душой — единственное, внематериальное, грубо говоря, чем мы вроде бы владеем, но ни «поймать», ни постичь, ни объяснить так и не сумели, да и сумеем ли? Хватит ли времени и ума?

Однажды, будто во сне явившись, прекрасная женщина уже существует в воображении, и это награда духа нашего, его вечный свет, его надежда, бол шей частью неосознанная, тайная, согревающая и дарящая свет иной, священный, как его принято называть. Может быть, обладание этой тайной и есть счастье человека?!

Я не испытал ни большого удивления, ни тем более потрясения, что встретил далёкую женщину мёртвой. Она не может быть для меня мёртвой, она ведь жива, всегда присутствует во мне и отсутствует в земном мире. И только моё физическое представление о том, как ей, живой, отрезали голову гильотиной, как преступный нож, выдуманный преступниками, чтобы казнить невинных и святых, причинял и причиняет боль, ибо я и сам её испытывал не раз и точно знаю ощущение холодного металла в горячем теле и ток крови со звоном, с удаляющимся шумом в голове и с остановкой всего этого. Разом! Мучительный миг, и уже не сознания, а чего-то в теле заключённого, в клубок свитого.