Олег Дорман - Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана

Пойти мне некуда. Я один. Пошел к Баушу. Показал ему письмо. Он прочитал. Сел со мной рядом на диван. Потом говорит: «Вот телефон. Звоните ей немедленно». И вышел из кабинета.

Я набрал номер: «Лена, — говорю, — здравствуйте». Мы были на «вы». И по ее отклику, по голосу я уже понял, что… ничего не изменилось. А телефон ее, само собой, прослушивают. Я говорю: «Я получил письмо от Вилли Брандта. Вы знаете, кто такой Вилли Брандт?» Она отвечает:

«Знаю». Но я хочу, чтобы они записывали, и говорю: «Вилли Брандт — бывший канцлер, бессменный глава Социал-демократической партии Германии, председатель Социалистического интернационала. Товарищ Брандт мне пишет, что по его просьбе виза для вас была уже практически готова, но вы не хотите уезжать. Это так или не так?» Лена говорит: «Это совсем не так, я как раз хочу, и мама моя не против, наоборот, она рада, что я поеду к вам». — «Спасибо». Кладу трубку, зову Бауша, пересказываю разговор.

«Герр профессор, это ведь очень неудобно и некрасиво сказать Вилли Брандту, что его обманывают?» Бауш возмутился: «Какое неудобно? Das ist schon das Letzte, schon das Letzte . (Это ж самое распоследнее безобразие.) Вот бумага, пишите ему письмо, моя секретарша перепечатает и отправит».

Начиналось мое письмо «Дорогой господин Вилли Брандт, мне очень не хочется вам этого говорить…» По-немецки звучит красиво: Ich hasse das zu sagen, aber Wahrheit ist wertvoll , то есть мне крайне неприятно это говорить, но истина дороже, поэтому я вынужден вам сообщить, что вас обманывают. Я только что разговаривал с Еленой Сергеевной Расковой, и она сказала, что готова выехать, как только виза будет готова.

На другой день меня позвали к телефону. Брандт. Он был в ярости. «Ладно, — говорит, — ладно! Ждите от меня сообщений».

Не знаю, кому в Москве он позвонил. По моему ощущению — прямо Брежневу, потому что когда через три дня я прилетел в Тель-Авив, меня ждала телеграмма от Лены: «Виза готова, вылетаю завтра утром».

И тут же помощники Голды Меир принесли мне билет до Вены, паспорт, сказали: «Мы даем вам отпуск, чтобы вы сами встретили жену».

Я полетел в Вену. Когда я увидел Лену, то испытал не только счастье. Я впервые за долгое время почувствовал покой. Я почувствовал, что закончились наши с ней мытарства и теперь наконец я могу заниматься только работой.

Мы задержались в Европе, я сыграл концерты в Штутгарте и где-то еще. Пришла телеграмма: «Дорогая госпожа Раскова, поздравляю Вас со счастливым прибытием на свободную землю Германии. Вилли Брандт».

Потом прилетели в Тель-Авив. Была весна, все цвело — Тель-Авив же вообще на иврите «холм весны», — и все готовились отмечать восьмидесятилетие Голды. Справляла она его в кибуце, в котором жила. Кибуц — это вроде как совхоз, но совхоз настоящий, действительно социалистический, добровольный. Там все живут и работают на равных, в том числе вот и премьер-министр.

Я сказал оркестру: «Друзья мои, поедем, поздравим Голду Меир». Все с радостью согласились. Мы подготовили Третью симфонию Бетховена, «Героическую», — понятно почему: в честь настоящей героини. Сели в автобус, в машины и приехали в этот кибуц.

Одного мне жаль: что никто не снимал встречу Голды Меир и Лены. Как они обнялись и стояли обнявшись. Не до съемок было, война шла. Там же все время война, без конца война.

А потом мы сыграли Бетховена — в хорошем концертном зале, потому что это еврейский совхоз, а в каждом еврейском совхозе обязательно есть концертный зал, и Голда была счастлива. Это оказался ее последний день рождения, через несколько месяцев ее не стало.

А вскоре и я понял, что на своем скромном посту сделал в Израиле все, что мог, и все, что требовалось.

Из письма А. Локшина Р. Баршаю, 1977 г.

Дорогой Рудик!

Известия о Ваших успехах друзей Ваших радуют, и, соответственно, недругов раздражают. Недавно некоторый человек, чье сочинение Вы отказались сыграть, лжесвидетельствовал публично, утверждая, что ни один оркестр не желает Вас принять. Он был изобличен, посрамлен и наказан общим презрением. Меня же беспокоит другое: не слишком ли много оркестров будут пользоваться Вашей благосклонностью? У меня, например, нет уверенности в том, что Штутгарт лежит на перекрестке музыкальных путей Европы.

Я не хотел оставаться в Штутгарте, хотя оркестр считался одним из лучших в Европе. Были предложения интереснее, в частности из Англии, где я много играл, из Америки, а кроме того, я как-то не мог избавиться от мыслей о том, что Южная Германия — колыбель нацизма. Про случай с ударником, который объяснял коллегам отличие Малера от Брукнера, я уже рассказывал. Однажды после репетиции я вышел погулять: студии Южнонемецкого радио расположены в прекрасном парке. Встречаю господина с собачкой. Маленькая собачка, мы с ней поиграли, я сказал хозяину, какая она милая. Он был тронут и говорит в ответ: «Правда-правда, она такая забавная. И к тому же очень умная! Увидит еврея — сразу лает». Я потерял дар речи: и немецкой, и русской. А хозяин собачки, совершенно счастливый, приподнял шляпу, распрощался и ушел.