Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

— Или девочку…

— Нет уж, как обещала — сначала мальчика, а потом девочку.

На следующий вечер Арсений вернулся домой мрачнее тучи. Сел, отодвинул приготовленную к ужину тарелку. — Не заслуживаю я кормежки. Маруся, твой муж — безработный. Ой, какую же мне сейчас начальник выволочку устроил! Аж уши горели.

— Пьеса не понравилась? — ужаснулась жена.

— Хуже того. Назвал меня… — Арсений откашлялся. — Назвал «мистиком».

— Мистиком!? Ужас какой… — Мария рухнула на табурет. — Арсюша, это же плохо, даже опасно! Где ж они ее там нашли, мистику?

— А, черт меня дернул! Я ведь энтузиаст пера, оживить пьесу хотел, ввел голос родоначальника русского стекла Михаила Ломоносова.

— Так и отлично же вышло! В качестве литературного приема. Показал связь поколений, традиций.

— И я им сказал: «Использованный мною художественный прием оживил пьесу. А вы все, товарищи, скучные хрычи!»

— Правильно! Ретрограды буржуазной закваски, — Маруся заулыбалась, положив руку на живот. — Брыкается!

— Вот что, жена! — кулак Арсения припечатал хлебные крошки на протертой клеенке. — Нечего тебе здесь, в городской пыли с мальцом делать. Пиши своим: «Согласны, скоро выезжаем».

Мать Маши с отчимом, как только узнали о беременности, засыпали молодых письмами с мольбами и просьбами рожать в больнице у Николая Матвеевича и поскорее приехать к ним на природу. Еще в начале 20-х годов, спасаясь от голода, свирепствующего в Москве, перебрались Петровы в село Завражье Юрьевецкого района, расположенное на левом берегу Волги недалеко от впадавшей в нее речки Немды.

Отчим Маруси — Николай Матвеевич Петров служил «врачом на все случаи» в местной больнице. Квартиру снимали в большом деревянном доме. Большой заволжский поселок с гудками пароходов, широкими речными плесами, лесами и полями, пятиглавой церквушкой, до которой еще не дотянулась крушащая культовые сооружения рука воинствующе атеистического государства, конечно же, казался раем для ждущей пополнения семьи.

В конце марта Тарковские отправились в рискованное путешествие. Путь был совсем неблизкий — сначала около суток поездом ехали до Кинешмы, там, на грязной привокзальной площади, распугивая кур и гусей, погрузились в розвальни извозчика. Предстояло преодолеть километров тридцать. Но каких! Дорога шла вдоль Волги, потом по замерзшей еще реке, вот-вот грозящей вскрыться. Ехали с трех часов дня до пяти утра. Арсений держал руку жены и молил только об одном — чтобы не начались роды среди этой снежной ночной пустыни. Мария притихла, опасливо прислушиваясь к толчкам в животе, и думала о том же.

— Тебе ж только 20 апреля рожать, Марусенька! — подбадривал жену Арсений. — Уж за три недели доберемся, полагаю. — Он еще пытался шутить, а у нее на каждой колдобине обрывалось сердце: «Все! Начинается!»

— Дорога разбитая, тудыть ее в дышло! Боюсь, растрясем твою жинку, — обернулся кучер. — Я уж и так стараюсь помаленьку ехать, ямы проклятущие объезжать. Тьфу, куда тебя, шалаву, в самый омут несет! — щелкнул хлыст, розвальни тряхнуло на очередном обледенелом ухабе. Маруся слабо пискнула.

— Не бойся, я ж с тобой! — с наигранной бодростью заверил муж.

— Арсюша, если что, ты сможешь? — Мария вгляделась в белеющее в снежном отсвете лицо Арсения. — Сможешь роды принять?

— Господи, помилуй! — он перекрестился. — Вроде много в жизни видел, а этого как-то не приходилось. Но ты не дрейфь. Писал же Некрасов, как русские женщины прямо в поле без всякой посторонней помощи рожали. И у Куприна есть рассказ…

— Ой, пожалуйста, не надо про это! — она обеими руками ухватилась за его жилистую горячую кисть. — Лучше Лермонтова почитай «Выхожу один я на дорогу…».

Маруся подхватила:

— Фу… Отпустило… — она слабо улыбнулась. — Со стихами я и до больницы дотяну.

Но не дотянула. Рожала Мария Ивановна на обеденном столе родительского дома, покрытого крахмальной скатертью. Мать так разнервничалась, что забыла, где дом акушерки. Но Арсений, энергичный и взволнованный, отыскал-таки повитуху. Роды принимали акушерка и Николай Матвеевич.

После того как все завершилось, изрядно переволновавшийся доктор вынул из буфета графинчик. Налил стопочку себе и зятю. Покосился на лежавшую в чистой постели молодую мать с орущим младенцем: