Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

Он создавал новые миры из подчас рационально не объяснимых элементов, исследуя явления и чувства, самому не слишком близкие, — жертвенность, сострадание, любовь. Парадокс организованной с шифровальной сложностью личности Тарковского состоит в том, что он как бы существовал одновременно на разных территориях, обозначенных «двойным гражданством» — материальным и духовным. Там, в высших сферах, находятся источники уникального дара, в то время как бытийный, плотский план предопределяет особенности человеческой сути, с даром не сопрягаемые, зачастую ему противоречащие. Отсюда череда парадоксов, принимающих обличив зловещего рока, преследовавшего все начинания Тарковского.

Он чтил свою Родину, принимая ее со всеми издержками развитого социализма, с его маразмом, жестокостью, лживостью, враждебностью. Он «хотел быть понят родной страной», обласкан и вознагражден ею. Но, отрешенный от политической и социальной конкретики, далекий от понимания закулисных процессов киномира, терпел поражение за поражением. Для власти Страны Советов законопослушный, идейно выдержанный Тарковский остался чужаком, раздражающим своей непонятностью, невозможностью взаимопонимания. Ощущая инородность чутьем охотника, власть сделала все возможное, чтобы отторгнуть его творения, предать анафеме, уничтожить. Далекий от идейных бунтов, преданный своей стране без всяких диссидентских фиг в кармане, Тарковский становится, по существу, «чуждым элементом», вынужденным просить убежища за рубежом.

Он считал себя мессией, отдающим все духовные и творческие силы совершенствованию человечества. Но зритель, для которого он творил, зачастую был далек от понимания его «проповедей». Широкая аудитория СССР не имела культурных ресурсов для освоения кинотерритории Тарковского: интеллектуального багажа и тонкости восприятия, навыка приобщения к сложному материалу. «Да, мои фильмы трудны для восприятия, — признает Тарковский, — но я не пойду ни на малейшие компромиссы с толпой, дабы сделать их более доступными или «интересными», я не сделаю и полшага к тому, чтобы быть понятным зрителю».

Он не собирался развлекать, даже заинтересовывать. Он боялся капли сентиментальности или юмора, попавшей на пленку. Тарковский был твердо уверен: просмотр его фильма должен стать болезненной операцией, почти столь же мучительной, как и процесс съемок. Только тогда человек, познавший вслед за учителем глубины самопознания, сможет что-то изменить в себе. А, следовательно, изменится погрязший в низменной материальности мир.

Иные формы воздействия кинематографа на зрителя Тарковский отрицал. Его публичные отзывы о ведущих фигурах кинематографа, ищущих пути взаимосвязи со зрителем, отличающиеся от его собственных принципов, резко негативны. Упорство «мессии» ожесточало «иноверцев». И все чаще звучал призыв: «Распни, распни его!»

В своих фильмах Тарковский провозглашал любовь и жертвенность главными проявлениями духа, цементирующими мироздание. В реальной жизни ему неведомо таинство любви. По большому счету жертвенно и самоотверженно он не любил никого — ни друзей, ни коллег, ни детей, ни женщин. «Женщина не имеет своего внутреннего мира и не должна его иметь. Ее внутренний мир должен полностью раствориться во внутреннем мире мужчины» — такова жесткая установка.

Не умеющий любить, он не был способен отличить в этой сфере подлинное от грубой фальшивки. Творец, декларирующий преданность, предельную честность в отношениях мужчины и женщины, сам он ненадежный, изменчивый партнер. Его удел — обманывать и быть обманутым. Женщина, готовая отдать жизнь гонимому мученику, не станет опорой и Музой, не найдет ответного чувства. В семейном союзе Тарковскому отведена роль добычи, марионетки в руках более сильного, корыстного партнера. Как следствие — брак с разрушающей его личность женщиной. Пожалуй, самая страшная ловушка, которую приготовила Тарковскому судьба, — встреча и долгие годы жизни с Ларисой Кизиловой, позже — мадам Тарковской.

В том, как сложилась его судьба в последние годы, превратившая режиссера в комок ноющих нервов, во многом — «заслуга» постоянной спутницы Тарковского, решившей во что бы то ни стало за его счет «войти в историю»: занять почитаемое место среди великих, получить пропуск в «сладкую жизнь». А главное — остаться для потомков полноправной хозяйкой его славы, «ангелом-хранителем», вдохновительницей, везде и всегда помогавшей гению занять трон демиурга всемирного кинематографа. В союзе супругов Тарковских гений и злодейство срослись, как половинки андрогина. Обзаведясь личным змием-искусителем, Тарковский начал стремительный путь к неотвратимо трагичному финалу.